Мария Миронова и другие

«Другие» — отнюдь не значит второстепенные, напротив, вполне первоклассные (или почти что), и все же, как хотите, а рядом с Мироновой они «другие». Кто же эти «другие»? Все участники спектакля «Кляксы» в Московском театре эстрады. В первую очередь драматург Вл. Дыховичный и автор стихов М. Слободской — на них мы задержимся на минуту. . . Вот я сказал «на минуту» и поймал себя на том, что сам же проявил небрежность, в которой собирался упрекнуть своих коллег по перу. Да, так уж повелось: раз «малые формы», то сам бог повелел отнестись к ним если не небрежно, то снисходительно, снисходительно-покровительственно, покровительственно-похлопывающе, — и это еще в лучшем случае! Вот ежели большая форма, какая-нибудь там многоактная пьеса, да еще в каком-нибудь академическом театре — о! — у рецензента автоматически вырывается уважительный, уважительно-почтительный, почтительно-заискивающий жест! А ведь если по совести говорить, то в иной малой форме (у того же Дыховичного, к примеру) вмещается содержания (и художественного и общественного) куда больше, чем в иной большой форме, автор каковой с надутой от важности физиономией нетерпеливо требует развернутой оценки. А что тут разворачивать! Нечего тут и разворачивать!
Подобному автору, признаться, я частенько предпочитаю Дыховичного и Слободского, Ардова и Арго, Ласкина, Полякова, Червинского и Масса, Раскина — простите, если кого не назвал. . . — умниц, весельчаков и злюк. Последнее свойство вызывает кое у кого из критиков беспокойство. Почему они злюки? Очень просто, потому что они добряки. Они хотят добра, поэтому бывают злыми,— словом, они злятся из лучших намерений. И основной их недостаток, на мой взгляд по крайней мере, в том, что они недостаточно злятся, недостаточно квалифицированно и часто по пустякам злятся, и если бы кроме этого к их чувству юмора добавить подчас больше вкуса, я мог бы сказать, что вполне ими удовлетворен.
Дальше к «другим» мы причислим постановщика Д. Тункеля. Он, во всяком случае, не принадлежит к тем режиссерам, которые, стоит им взяться за комедию, теряют всякое чувство юмора, а если и веселятся, то с важностью. Если, согласно известной древней поговорке, «смех исправляет нравы», то они настолько озабочены нравами, что совершенно забывают о смехе, каковой почтительно умолкает, пока они размышляют о нравах. И если в результате нравы не исправились, то скажем спасибо, если после этого они не стали хуже. Тункель же исходит из истины (многим еще неясной), что главный герой комедии — это Смех, что надо дать возможность этому герою «проявить» себя, а не «цыкать» на него по всякому поводу и без всякого повода, пока он не оробеет и, что называется, не «скапустится». Тункель не боится со стороны этого героя каких-нибудь неуместных «проказ» и «шалостей» (к чему этот герой, правда, склонен по самому своему характеру), а не боится потому, что все время руководствуется общественной сверхзадачей спектакля. И если в итоге, уходя со спектакля, иной зритель захочет соскоблить очередную «кляксу» со своей далеко не белоснежной совести, то это не покажется нам неправдоподобным.
К «другим» (продолжаем) принадлежат музыканты Э. Шинкевич, В. Флоря, Б. Анчуков, 3. Шихалиев, В. Журавский, солист К. Михеев. Хороший оркестр, ничего не скажешь, хотя порой кажется, что он находится на отшибе (от того, что происходит на сцене). Словно ему все одно, что свадьба, что похороны,— он не делает исключений, для него все равны, и он ко всем относится ровно — он добросовестен прежде всего, добросовестно сыграет и за здравие и за упокой. Спросят, разве этого мало?
Маловато. Мало исполнять свои служебные обязанности, надо бы получить еще удовольствие от того, что ты делаешь (чтоб и публике это передалось), загореться, заразиться тем, что происходит па сцене, влюбиться (в кого? в Миронову, например!), для того чтоб сама она, Миронова, получила от вас зажигательный импульс. А не так, как это пока что получается,— я-де играю, ты играешь, он, она, оно (вот именно!) играет. Я давно искал случая упомянуть имя Александра Цфасмана — веселая дрожь пробегает по коже, когда он ударит по клавишам, вот кто, что называется, умеет задать тон музыке, все подтягиваются, даже зритель.
«Другие» (пойдем дальше) — это Александр Менакер, верный друг и соратник Мироновой (откровенно влюбленный в нее и, может быть, на этом кое-что порой и теряющий), и, конечно, Афанасий Белов. Случилось так, что я впервые увидел этого актера, хотя и слышал о нем и о его маске «невозмутимости». Да, в самом деле, но это не столько маска, это целый характер, который артист, отдадим ему должное, обстоятельно эксплуатирует. Привлекает к себе с первого же момента его спокойный юмор, внутренний, а не внешний (столь распространенный), обретающийся в нем, так сказать, изначально, врожденный. Вздумай он сыграть драму или мелодраму (бывает, находит на комика подобная блажь) — она будет отдавать юмором, и не исключается, что в самый трагический момент зритель расхохочется до упаду. Белов не торопится смешить зрителя (говорят, «поспешишь — людей насмешишь», многих подводит этот совет!) и не выскакивает вперед, чтоб выкинуть какое-нибудь коленце. Скорее можно сказать, что он «зевает» и «почесывается», вроде бы не знает, что ему делать и как он вообще сюда попал,— это не хитрость только, хотя и не без этого, надо полагать. Тут, повторяем, природа такая — и зритель сразу же настораживается, нюхом почуяв эту природу, этот скрытый и обещающий юмор, и располагается в предвкушении удовольствий. Белов чувствует, что зритель это у него уже заметил, но сам делает вид, что он-то сам ничего такого не заметил, он даже получает удовольствие от того, чтобы оттянуть, подразнить, поманежить, для того, правда, чтоб с лихвой вознаградить ожидание.
К «другим» дальше следует причислить артиста И. Панаева, целую бригаду композиторов — Арк. Островского, Д. Ашкенази, Э. Шинкевича, постановщика танцев А. Варламова. Вон сколько их — сто мужчин и одна Миронова, разве этого недостаточно, чтоб уступить ей место, согласиться с определением «Миронова и другие»? Не только поэтому, конечно. Для этого нужен особый дар, редкий, редкостный, на тысячу один, талант эстрады — им-то и обладает Миронова. В ней — плоть и кровь эстрады, легкость этого жанра и серьезность этого жанра, и грация, и лихость этого жанра, и лирика этого жанра, патетика этого жанра, и «черт меня побери» этого жанра. Много ли вы насчитаете актрис — прекрасных актрис,— которые способны были соперничать с Мироновой за последние тридцать с лишним лет?! (Сама Мария Владимировна разрешила нам открыть этот секрет, мы сами никогда не решились бы на это, хотя бы из опасения, что иные любительницы примутся лихорадочно подсчитывать, «сколько, стало быть, ей сейчас?!!!» — сколько бы ни было, дорогие любительницы, все равно она молода, молода!)
Самым опасным видом искусства считается цирк, но эстрада, пожалуй, еще опаснее, ибо в цирке рискуешь только жизнью, а здесь еще и своей репутацией. Как правило, актер выступает от имени того лица, которое он в данный момент представляет и с которого и надо-де спрашивать,— ежели герою симпатизируют, то и актеру кое-что перепадает, если же, наоборот, герой вызывает антипатию, то актер всегда находит возможность отмежеваться. А на эстраде удар принимаешь прямо на себя. Правда, существует пресловутая «маска», под которую большинство эстрадников прячут свое собственное лицо, не только подчиняясь классической традиции, но и из обыкновенной трусости — под чужой личиной выступать безопаснее, чем под своей!
Не могу сказать, что Миронова не пользовалась маской, но проследите за нею внимательнее и вы увидите, как эта маска то и дело сползает с нее и артистка не спешит натянуть ее обратно, порой и вовсе забывая о ней, а то и умышленно отбрасывает в сторону, чтоб не мешала, чтоб предстать перед всеми такой, какова она есть! Сталкивается лицом к лицу со зрительным залом,— и тут, я бы сказал (чтоб проверить это, не обязательно быть актером, достаточно быть зрителем), скрещиваются шпаги: кто — кого! Миронова не уклоняется от подобных встреч, не заискивает так или иначе, как это случается сплошь да рядом с иной эстрадницей, которая то прикидывается этаким симпатичным-симпатичным «бебе», чтоб добиться расположения публики, то, напротив, бойко (опять же от страха) атакует ее, да так, что зрительный зал не успевает опомниться, как она уже берет над ним верх, и берет чистейшим, прошу извинения, нахальством!
Миронова выходит один на один с публикой (ее партнеры жмутся к ней в поисках защиты) и смотрит, не моргнув, в зрительный зал, и в ее взгляде не кокетство, не развязная самоуверенность записного конферансье — ум блестит в ее глазах, резкий, броский, озорной, сияющий, насмешливый, азартный. И этим взглядом, словно ножом, она как полоснет по зрительному залу — ай! И тогда скорее он, зал, чем она, Миронова, отводит глаза, и вот уже решается вопрос: кто — кого!
Когда ей приходится воплощать какой-нибудь образ, она легко «входит» в него, но лишь для того, чтоб при первом удобном случае, а то и не дождавшись случая, из него выйти (она не очень-то любит там засиживаться!). Если уж полагается «перевоплощаться», она и перевоплощается, но не целиком, а наполовину, на четверть, на какую-нибудь одну шестнадцатую, лишь бы не «оторваться» от образа,— еще опаснее для нее оторваться от самой себя, себя-то она не забывает!
В прежние времена бывало, когда Миронова показывала какую-нибудь мещанку, я помню, она довольно шумно представляла ее и, кажется, испытывала при этом известное удовольствие (быть может, ее саму несколько беспокоившее) от того, что находилась в ее шкуре. Не то чтоб она одобряла ее, боже сохрани, напротив, осуждала, но скорее добродушно, чем зло. Со временем артистка становилась смелее, приглядывалась к своей мещанке внимательнее, пытливее, более критически, менее компромиссно и уже старалась потеснить свою героиню, а та сопротивлялась, пока наконец не доходило до потасовки и прямых столкновений между этими двумя женщинами — изображенной и изображающей — на потеху зрительного зала. Важное достижение, которое Миронова впоследствии прочно закрепила.
Самая злая из показанных ныне «клякс» называется «В порядке страховки», вернее говоря — «перестраховки». Гражданка — играет ее Миронова — собирается застраховать свою дачу на случай пожара. Агент Госстраха — играет его Белов — подозрительно разглядывает посетительницу, не скрывая, а гордясь и словно бы даже хвастая своей подозрительностью, что он, видимо, расценивает в себе как некий божий дар — всякого ближнего бери под подозрение!! Он заявляет, что если, паче чаяния, и случится пожар, чего, по его глубокому убеждению,— торжественно провозглашает он — и произойти не может, поскольку поселок кооперативный, а не какой-нибудь частный, то и в этом случае весьма странно поведение клиентки — нечего сказать, хороша гражданка — она не доверяет, что ли, нашим доблестным пожарным, а?!
Агент пользуется правильными словами, чтоб дать им ложное применение, то ли по недомыслию, согласно поговорке — услужливый дурак опаснее врага, то ли из заведомого расчета, в порядке продуманного и осознанного «сукинсынизма» — прошу прощения за это словообразование. Дело кончается тем, что клиентка отказывается от страховки, убежденная доводами агента. Миронова, конечно, показывает и эту доверчивость простодушной женщины, принимающей за должное демагогию агента. Но не только это она играет. Время от времени уже не как клиентка, а как Миронова, так сказать, через плечо клиентки, она бросает на агента весьма пристальные взгляды, взгляды, которых не замечает агент,— он слишком для этого самодоволен,— но замечает публика. «Ну и тип,— говорят эти взгляды.— Не приведи господи!» Клиентка кивает головой в знак согласия, а Миронова — видно, как думает при этом: «Ой, кретин, ой, идиотина!» Так что, если в публике имеются единомышленники подобного агента,— а сие, увы, не исключается,— они должны испытывать некоторого рода замешательство, надеемся, во всяком случае, на это!
В обозрении «Ни дать, ни взять», самой изящной режиссерской миниатюре, героиня то дает взятку, то берет ее (случаи не особо «преступные», а, так сказать, заурядные, бытовые и мелочные, а все же, как ни вертись, но взяточничество) и проделывает это с таким наивно непринужденным видом, что думаешь — ведь она в самом деле не ведает, что творит, и такой вот, с удивленно вытаращенными, невинно хлопающими очами, играет ее Миронова, ухитряясь тут же, однако, выразить свое собственное энергичное недоумение и обращая его к публике: до какой же поры, ребята, будет все это продолжаться?!
В сатирической сценке «Истраченные грезы» она показывает двух курортных дам, одну, которая лечится, другую, которая лечит, одна, может быть, и излечилась, но вторая определенно заболела, это как бы две стороны одной медали,— словом, две дамочки старого и совсем старого образца, которые время от времени все же появляются, однако, на нашем горизонте.
Боже мой, чего только не делает с ними Миронова! Выворачивает наизнанку и возвращает в прежнее положение и снова так и этак, опять этак и так, выжимает их, как тряпку, встряхивает бесцеремонно и снова как примется закручивать, так и мелькают ее энергичные локти! Раньше в этих случаях она главным образом веселила публику и сама веселилась от души, был повод посмеяться — и слава богу! Сейчас я вижу, как она сердится, ее заело, еще бы! Сколько в самом деле времени прошло, а они все еще бродят в приморских песках, эти порядком отощавшие курортные львицы, эти занудливые до смерти, сами маленько свихнувшиеся на почве оздоровления нервов у населения курортные докторицы. Клочья летят от них на сцене! И видно, что Миронова знает про них такое, чего самому автору не снилось в кошмарном сне,— она докапывается до таких скрытых, глубоко запрятанных в них свойств, вываливая их наружу без всякой жалости, что я убежден, есть иные зрительницы, которые, ничего не подозревая, снисходительно посматривают на сцену и внезапно чувствуют себя ужаленными, смех застревает у них в горле, они беспокойно поглядывают по сторонам, не заметил ли кто, а главное — сосед слева, а сосед слева уже прячет в усах злорадную улыбку: так тебе и надо! так тебе и надо!!!
И когда Миронова изображает вполне положительную героиню, например, в патриотическом монологе домохозяйки «Душа населения», вы тоже слышите ее собственный голос, получается дуэт, на этот раз — согласованный. После своих разоблачений ей хочется немного побыть рядышком с хорошим человеком. Домохозяйка самая что ни на есть простая женщина, и бойкая она, и тихая, и «себе на уме», и вдруг, глядишь, слеза увлажнит ее глаза — ив этом образе, казалось бы, совершенно не свойственном ее обычному репертуару, Миронова чувствует себя как дома. Она способна воплощать любой тип, любую профессию, любой характер, любой возраст — па ваших глазах она то молодеет, то стареет (и если первое естественно, то второе, действительно, искусство!). Когда вышла из зрительного зала и незаметно поднялась на сцену женщина с повязанной платком головой и стала что-то говорить публике, от волнения не совсем ясно поначалу, то в первый момент я подумал, что ото, может быть, в самом деле кто-то из «благодарных зрительниц»,— бывало ведь. Я подумал дальше, кто бы это мог быть, ежели она актриса,— и только собирался заглянуть в программу, как Миронова выдала себя — сквозь старушечье обличье выглянула Мария Владимировна — она, зыркнув на весь зал своим бесовским глазом. И словно бы сказала: очень уж она мне симпатична, эта женщина, я чувствую так же, как она, и рада случаю это засвидетельствовать. Вот так, вдвоем, они закончили этот монолог. И, наконец, общий заключительный танец, финальная жига! По идее он тоже должен бы изображать нечто сатирическое, но Миронова меня увлекла тут своей беззаботностью: дорвалась бабонька — и давай плясать, попробуй-ка останови! В этом завершающем танце разом обнаружились все ее свойства — и юмор, и сердечность, и ум, и страстность, и точность, что называется — профессиональность, когда жест и слово попадают в «яблочко», ничего приблизительного, снайперский удар, но, главное, повторяю, это ее увлеченность, заразительная жизнерадостность. И это ведь, обратите внимание, после большого спектакля, в котором она все время была занята, другая с ног бы валилась, а ей хоть бы что — как рыба в воде она чувствовала себя в этом танце. И — эх, где наша не пропадала! Темперамента ее хватило бы на всех, которых мы называли «другими», которых мы называли мужчинами — и на Дыховичного, и на Слободского, и на Менакера, и на Тункеля, и на Белова, и на все сонмище музыкантов вместе с их инструментами. Ну куда вам, братцы, тягаться с нею! Всех вас одним махом она оставила позади себя, и, стало быть, как ни кинь, а приходится в конце повторить то, что сказано было вначале: «Миронова и другие»!