Исаак Шварц

Музыка Исаака Иосифовича была очень воздушной, ажурной, наполненной и запоминающейся. Ее можно слушать часами и не надоест. Она приникает душу, заставляет сопереживать, и мало кого оставляет равнодушным. Жаль , что этого человека сейчас нет с нами, но он всегда рядом, когда звучат его произведения, каждое из которых - само по себе шедевр

Слава богу, что мы жили с ним в одно время, успели увидеть и услышать его, а музыка - она вечная, наши дети и внуки будут слушать.

Если можно, уберите, пожалуйста, мой отзыв №78 по случаю смерти глубоко уважаемого мной композитора Исаака Шварц от 31.12.2009. Он уже достаточно находился в интернете.
С уважением, Мейрамов

Вы знаете , но как ни пафосно это звучит, но я очень горжусь, что являюсь современником Исаака Иосифовича. Это один из немногих людей, которые для меня являются примером , можно сказать эталоном жизненной позиции. Мудрый, светлый и очень ранимый , замечательный мой современник! Я наслаждаюсь не только музыкой , музыкой которая заставляет по другому относиться к перипетиям бытия, но и преклоняю голову перед спокойной мудростью этого много повидавшего и пережившего человека. Дай нам Бог такого отношения к профессии, к жизни, к своим согражданам и многое изменится. Очень жаль, что подобных Исааку Иосифовичу людей почти не осталось, но очень хочется наедятся,что они все-таки, такие люди, будут на нашей вообщем-то не очень счастливой земле.

Под впечатлением получасового фильма, показанного по каналу "Культура" сегодня, 3 февраля. Какая же бездонная глубина была в этом человеке, если его простые и ясные суждения в очередной раз поражают и потрясают. Я думаю, что именно эта божественная материя, которая наравне со звёздным небом потрясла когда-то воображение Канта, и сотворила неподражаемого композитора Исаака Щварца. "Сентиментальность" его близкой всем и любимой всеми музыки (это он сам так её, как оказалось, охарактеризовал) - ни на йоту не ругательное слово, а совсем даже наоборот! Вот он Бог, вот одно из его проявлений - и кто, прослушав Шварца, усомнится в его существовании? Теперь мечтаю "Желтые звезды" услышать...

Концерт был отвратительный! Это ж как надо было постараться, чтоб ТАК испоганить гениальную музыку!
Акустика ужасная. Ничего не слышно, ничего не видно. Рояль не настроен и вообще - как из пункта проката или из заброшенного пионерлагеря. Исполнители - все на один манер. Женщина, сидевшая рядом и не встававшая (всё равно ничего не увидеть!), вообще не поняла, что исполнителей было несколько, решила, что всё один и тот же. Для чего было приглашать певцов с одинаковым тембром голоса, с одинаковой манерой исполнения? К чему эти оперные завывания - непонятно. От душевности и прелести песен ничего не осталось! Из чудесного нежного романса "Эта женщина в окне" сделали какое-то идиотское безвкусное танго. Каждая песня исполнялась с какой-то безумной отсебятиной. Неужели нельзя использовать авторские партитуры и ориентироваться на оригинальное исполнение, не добавлять каких-то неуместных проигрышей и интонаций? Исполнение Хиля и рядом не стояло с Окуджавой, Кавалеровым и Качаном! Белинский уже еле языком ворочает, сколько можно смотреть на его саморекламу и любование самим собой?! "Терем-квартет" играл ничего до тех пор, пока откровенно не сфальшивил!
Нестыдно было только за Шевчука, спевшего естественно, артистично и с душой. И Анатолий Ломунов спел "Любовь и разлуку" относительно хорошо. Всё остальное - на уровне задрипанного "Ленконцерта" самой низкой категории.
Неужели Исаак Шварц не достоин лучшего зала и лучших исполнителей? Просто стыдно за организаторов.

Концерт посвященный Исааку Шварцу
http://iskusstvo-tv.ru

№ 79 Евгений Гейндрих, абсолютно согласна с Вами насчёт вальса из "Ста дней после детства"!
Лично для меня Исаак Шварц - самый лучший композитор! И даже лучше многих классиков.

Гениальный композитор, автор самой божественной волшебной музыки, какую я знаю. Его вальс из "Ста дней после детства" я ставлю выше куда более "раскрученного" вальса Доги из "Моего ласкового..." По крайней мере, меня шварцевский вальс "цепляет" за живое больше. А скольким стихам Окуджавы он подарил вторую жизнь, увековечил их в музыке! Недаром Булат Шалвович посвятил ему своего знаменитого "Музыканта". И пускай Исаак Иосифович не был в традиционном смысле православным человеком, но... "Упокой, Господи, душу раба твоего".

Меня за самое живое в душе очень больно поразила смерть Исаака Шварца. Впервые, в светлом 1962 году меня осветила его замечательная мелодия в фильме "Дикая собака Динго", кот ораЯ вместе с фильмом освещала и освещает мне дорогу в жизни. Второй мелодией, оставшейся навсегда в сердце стали его чарующие звуки в фильме "Где ты был Одиссей"(1986). Вот и все, что я слышал. Но две мелодии, проникшие в сердце человека, не сравнить с тысячью ужасных звуков и текстов, которыми наполнен телеэфир, к сожалению, российский.
Японская поговорка гласит: ..."Тысяча воробьиных чириканий не сравнится с одним журавлиным криком...".
Меня считают жестким, малообщительным человеком, но боль от утраты Исаака Шварца у меня сохранится, хотя все, что я слышал - это две вышеназванных мелодии.
Его, на самом деле, не заменит никто.
Я живу далеко, у меня свой взгляд, отличный от взглядов жителей России и, тем более, Москвы и Ленинграда.
Это первое письмо, написанное за всю мою жизнь в связи с кончиной не только незнакомого лично мне человека, но и тех, кото я знал.

Мейрамов Г.Г., профессор, доктор медицинских наук (СССР), доктор медицинских наук (Казахстан), профессор медицины (Каз.), член Американской ассоциации диабетологов, участник всемирных, европейских и американских конгрессов диабетологов (всего 52 раза доклады представлялись на данных конгрессах), г.Караганда

Сергей Соловьев. из главы "Исаак" (Асса и другие произведения этого автора. Книга первая: Начало. То да сё… СПб.: Сеанс; Амфора. 2008):

"Точно и выразительно Кремнев описал мне Шварца в обычном своем цветистом, фольклорном стиле.

— Если говорить о задатках, так сказать, о том, как его мама с папой задумали и выполнили, то Изя — композитор гениаль­ный. Другое дело его жизнь, ну и все эти его заморочки...

Далее образовалось еще одно розово-матерное, вполне идил­лическое облако, в котором воздушно очертилось подробнейшее реалистическое описание жизни Шварца, ее заморочек и других многообразных составляющих. Как оказалось впоследствии, опи­сание это не просто соответствовало описываемому предмету, но было вполне адекватно ему даже и по характеру использован­ных в описаниях выражений.

Через какое-то время приехал из Ленинграда и сам Исаак Иосифович. Первое, что меня приятно обрадовало, ростом он ока­зался еще ниже, чем я. Такие люди вообще-то встречались мне в жизни нечасто; […]

Шварц же был не просто ниже, а заметно ниже, чуть ли не на полголовы, с чем прежде я не сталкивался. […] Вскоре я с еще большей очевидностью понял, что судьба столкнула меня с редким во всех отношениях человеком. В частности, меня сразу сразила ненормальная красота его си-них-пресиних глаз: других таких обворожительных, глубоких, умных синих бездн в жизни больше не встречал. И третье, ошара­шивающее — его одновременная похожесть на Эйнштейна до-гитлеровских времен и Чарпи Чаплина времен первоначального обретения мировой славы. Исаак Иосифович в ту пору еще только начинал седеть, чем и объяснялось внезапно наступившее порт­ретное сходство с гениальным открывателем теории относитель­ности; но и черты прошлой его, неведомой мне жизни моложавых чарличаплиновских времен в нем еще счастливо сохранялись. […]

…я так и не встретил, кажется, никого, кто звал бы его Исааком: поголовно все звали его Изя или Исаак Иосифович, но всем при знакомстве он мечта­тельно повторял, что хотел бы зваться Исааком.

С этого момента началась наша общая длинная-длинная и, в сущности, очень даже счастливая жизнь. В момент, когда мы познакомились, Исааку Иосифовичу было сорок четыре, он был много моложе меня нынешнего, но казался мне тогда бесконеч­но взрослым. Сейчас ему за семьдесят, а кажется он мне все мо­ложе и моложе. Более ясных, здравых, незамутненных нечисты­ми страстями или несовершенным умом суждений о жизни, о людях, о политике, о времени, в котором мы живем, я никогда ни от кого не слышал. […]

На­ша с Исааком Иосифовичем дружба основана исключительно на музыке. Мое доверие к нему определено прежде всего тем каче­ством музыки, которую он для меня пишет. Это идеальное сочле­нение тайных стихий фильма или спектакля с тонкими градация­ми и переливами душевных отношений героев. Это музыкальные узоры сложных, иногда парадоксальных контрапунктов к карти­не, высокая степень тонкости которых и их изящество ясно гово­рят, что этот человек понимает в этой картине все, а по существу значит, что он все понимает и во мне. А потому для него, как из этого следует, нет во мне ничего такого отталкивающего или неприятного, что не могло бы выразиться музыкой. А музыка эта, в свою очередь, вызывает во мне абсолютную, безграничную к ней доверительность, а отсюда и открытость, откровенность в че­ловеческих наших с ним отношениях. […]

…как же сформулировать суть работы композитора в кино. Не скажу, что изобрел сильно ориги­нальную формулу, но, наверное, все-таки довольно точную: «Му­зыка — душа фильма». Для меня это не вообще формула, а фор­мула, обращенная именно к Исааку Иосифовичу, к нашей общей с ним работе.

Шварц обычно появляется на картине в тот момент, когда съем­ки начинают двигаться к финалу. Обстановка нервная. […]

И вот в этой нижней, страшной точке режиссерского самочувствия по­является Исаак Иосифович, идет в зал, смотрит в одиночку мате­риал и всегда находит слова, вселяющие какую-то надежду.

— Изя, неужели правда? Неужели из этого что-то может выйти? На что Шварц реагирует невозмутимо:

— Ты переработался, сынок (он уже давно, лет двадцать назад, стал кликать меня «сынок»)! Получается чудная история. Мне бы сейчас как-нибудь оказаться на ее уровне.

А еще через несколько недель наступает счастливый момент: мы со Шварцем идем в зал записи музыки, где у пультов уже си­дит в ожидании симфонический оркестр. Меня удивляет степень студенческого волнения Шварца накануне мгновения, когда его музыке предстоит впервые прозвучать в оркестре. Изю начинает колотить. По окончании сыгранного куска музыканты одобри­тельно стучат смычками по инструментам. Изя, наверное, давно привык к этому, но радуется каждый раз как в первый.

- Слышишь, сынок! Это дорогого стоит! Лабуха, если он сам того не захочет, стучать смычком не заставишь...

Мы стоим у огромного стекла студии, смотрим на экран. Сме­няют друг друга немые, нарезанные под запись музыки, драные-передраные, клеенные-переклеенные, давно опостылевшие тебе в монтаже эпизоды; вот тут и вступает музыка, звучит, длится, движется, образуются те самые волшебные совпадения, которые каждый раз кажутся нам с Изей очередной счастливой случай­ностью, и в этот момент я начинаю понимать, про что на самом деле снимал свое кино, что имел в виду когда-то давно, еще в са­мом начале, когда в голове случайно тоже будто выплыла и заст­ряла первая завораживающая картинка, с которой некогда все и началось. […]

Шварцевская музыка во всех моих картинах удивительно от­ражала то многообразное поле различных случайных зеленых побегов, а то и просто сорняков, которые, казалось мне, и состав­ляли на тот момент самый цвет моей души. В музыке этой при­хотливым узором и как бы сами по себе сплетались в варварские, но миленькие веночки и упомянутые поэтом лопухи, и резеда, и разные подзаборные одуванчики: весь тот душевный сумбур и хлам, составляемый в странный букет труднорассказываемых чувств, переживавшихся в процессе съемок. […]После «Избранных» Шварц написал мне всю музыку к «Чужой белой и рябому», и всю его музыку из картины я в последний момент вынужден был вынуть. Еще тогда, когда он только присту­пал к этой работе, я честно сказал ему, что мне придется исполь­зовать и здесь некоторые вещи Шостаковича.

— Все-таки это не метод, — обиделся Шварц в ответ. — Да­вай либо я буду писать музыку, либо моей музыки здесь не нуж­но вообще. Мне очень тяжело вести неравный и бессмысленный музыкальный бой с великими. Зачем ты меня в него втягива­ешь?.. Ты должен сам принять какое-то определенное решение, какое — это уж твое дело, сынок...

Измучившись, я принял это вынужденное решение: оставил в картине только Шостаковича и Бартока. Мне и до сих пор очень жаль, но я не мог поступить иначе. Картина требовала того. По этому поводу Шварц написал мне очень серьезное, очень груст­ное, очень пронзительное письмо, и потом мы уже долго вместе не работали... […]

…я почти никог­да не смотрел свой материал вместе со Шварцем, знал, что уже одним своим присутствием в зале вольно или невольно мешаю ему, так сказать, дружбой давлю на психику. Все равно же я мол­ча смотреть не стану — или что-нибудь скажу, поясню, или, хра­ни Боже, случайно пропою что-нибудь даже. Пусть он общается с материалом сам.

Шварц посмотрел почти весь материал «От нечего делать» и вышел из зала не просто с восторженными, но с какими-то даже подернутыми влажной дымкой глазами, стал меня растроганно обнимать, тискать, что было полной неожиданностью. […]

Исаак всегда щедр на похвалы друзьям и вообще людям, с ко­торыми работает, с которыми по жизни связан. Тогда я этого еще не знал, но точно чувствовал, что моя история его чем-то и по-настоящему растрогала, заинтересовала. […]

Исаак Иосифович Шварц — человек особенной судьбы. С од­ной стороны, судьба эта была вроде бы довольно общая для все­го его поколения, для множества людей его времени; с другой, она, как и у всех, носила неповторимый отпечаток индивидуаль­ности, личности, черт характера, особенностей таланта, что и определило в конце концов такое своеобразие и отличимость его музыки. […]

Я уже говорил о великом шармерском обаянии Исаака, о его, скажем так, неординарной красоте, хотя вроде бы все элементар­ные, чисто арифметические параметры как-то не соответствуют ни одной примете красавца-мужчины в общепринятом, а значит, попросту пошлом варианте. Притягательность его синих глаз, я уже говорил, просто неотразима. Она прямо-таки заворажива­ет и лишает разумного отношения. Хочется просто ему поддаки­вать и отдыхать душой под ласковым взглядом этого одаренней­шего и очень умного человека.

Исаак Иосифович, вероятно, кое-что знает про эти свои свой­ства — во всяком случае, в свое время даром всесильного обая­ния и невероятного мужского шарма он пользовался, мягко гово­ря, крайне широко и непринужденно. […]

Судьба Исаака Иосифовича все прочней срасталась сначала с театром, а потом, с 1958 года, и с кино, где он смог реализовать свои природные человеческие и композиторские свойства — об­щительность, чувство компании, великий талант дружбы, нелю­бовь надуваться, выдавая себя за кого-то другого, значительного и величественного; и столь же изнутри идущую потребность ощущать необходимость своей музыки не для абстрактной «веч­ности», а для чего-то очень конкретного, нужного сегодня обык­новенным людям — как когда-то для танцверанды, сегодня уже для сцены ли, для экрана...

Несмотря на обворожительную легкость общения в быту, Исаак Иосифович — человек очень серьезный, вдумчивый. К работе он приступает почти одновременно с режиссером, долго читает сценарий, обсуждает глубинные категории его нравственного и фи­лософского смысла. На «Егоре Булычеве» он сначала долго мучил меня попреками: «Зачем ты согласился это снимать? Не можешь же ты любить Горького! Не поверю, что ты не видишь, какой в сущ­ности 6...Ю был великий пролетарский писатель!..» Потом, когда пошел материал, он внимательно его смотрел, вдруг стал одоб­рять: «Нет! Это правда получается...» Тащил меня слушать куски будущей музыки, которую набрасывал. Куски были красивыми, но от них веяло «общими местами», «широкими русскими мотивами», «темой Волги», «предреволюционной грозой». Все, с одной сторо­ны, было очень профессионально и основательно, фундаменталь­но и монументально, а с другой — чуть сомнительно...

Только потом я понял, что музыку по-настоящему он пишет в самый последний момент, в последние несколько суток перед за­писью. Все мои опасения «общих мест» улетучились, когда я услышал в оркестре «быструю часть», написанную им к кадрам хроники, разделяющим экранного «Егора Булычева» на три час­ти — грандиозную, выдающейся красоты, силы, напряженности ритма, почти свиридовской мощи и в то же время летящей моцартовской легкости музыку, с фантастической и фатальной те­мой трубы. Я ошалел. Я к тому времени уже, конечно, понимал, что он замечательный композитор, но что такой замечательный, все-таки не мог себе и вообразить. […]

Шварц – человек очень ответственно относящийся к своему музыкальному труду. Не говорю уже о том, что на его счету более ста картин, что музыка его узнаваема с нескольких тактов. Но именно это не раз и подводило меня: подозрительно вслушива­ясь в музыку, которую он мне показывал, и помня историю с Пырьевым, я вдруг заявлял:

- Я это где-то у тебя слышал!.. Сейчас вспомню, где я это слышал!

Ощущение возникало от того, что его рука всегда чувствуется: тебе кажется, что ты слышал музыку, а на деле — ты просто узнал руку. Он укоризненно глядел своими синими-синими глазами, качал головой, укоризненно бросал:

- О, сынок! Только такой под, как ты, не знает, что вся музыка состоит всего из семи нот и комбинации их строго ограничены.

К любым музыковедческим трудам, к статьям о своем творче­стве Исаак Иосифович относится с насмешливой унылостью. Они вызывают у него приступы или смеха, или печали. Но при этом у него есть свои твердые теоретические убеждения, ясное понима­ние того, что такое хорошая музыка, а что — не очень...

- Сынок, — не раз слышал я от него, — я сделаю любую замо­роченную оркестровку, наплету любых самых многозначитель­ных диссонансных пируэтов... Но по-настоящему самое трудное для каждого композитора и самое большое для него счастье — все этого хотят, пусть не врут, что им это все равно... просто поч­ти никому это не удается, потому что это не придумывается, а сваливается с неба, озаряет... — сочинить свежую, сильную, за­поминающуюся мелодию! Все остальное — дело техники, и все, в сущности, пустое, а вот когда тебя осенит мелодия — это счастье! […]

Конечно, мелодия — это чудо из чудес. Неизвестно, откуда они берутся, как проникают в сознание, овладевают тобой, в чем причина той колоссальной формообразующей энергии, которую они несут в себе.

Исаак Иосифович – редкий мастер мелодии; человечной, ясной, нежной, живой. Потому он так органично чувствует себя в кино, потому кино в его жизни – главная, яркая, незабываемая страница..." [b][/b]

Прекрасна музыка прекрасного Композитора и Человека. Как хорошо и светло,что она осталась с нами и будет после нас. Светлая память..

Вечная память одному из лучших (а для меня - просто лучшему) композиторов кино. Я не слышал "Желтых звезд", но даже в коротенькой передаче по "Культуре" сегодня можно понять величие Маэстро. Щемящая, берущая за сердце нежность есть в каждом его произведении. Великий мелодист...

Очень жаль! Вечная память!

Такую музыку мог создавать только очень светлый человек в дополнение его огромному таланту ! --
Он прОжил жизнь достойную и долгую ,
Волшебной музыкой мир наполнял ...
И гложет сердце печаль -- щемящая , минорная ,
Всем , что не создал он ещё, не доиграл ...
И на слова Булата Окуджавы --
Какие дивные романсы он создал ! --
Божественным Гармонии тандемом ,
Союзом дружеских сердец – союз их стал ...
И , как Булат о Шварце Исааке когда-то написал --
« Музыкант играл на скрипке -- я в глаза его глядел ,
я не то , чтоб любопытствовал – я по небу летел .
И не то чтобы от скуки -- я надеялся понять ,
как умеют эти руки эти звуки извлекать ...»
Булат окуджава -- Исааку Шварцу .
А созданная Музыка Исааком Шварцем --
Наигранная струнами -- его души ,
Плывёт над миром под луной и солнцем,
Воспоминаний дней , что были хороши ...
... но , к сожалению -- ушли ...
и смолкли струны , Орфея нынешних веков ...
но Музыка его напоминаньем будет ,
сопровождая на земле Любовь ...
Он музыкой своей сопровождал киногероев
И музыкальный фон произведению он создавал ...
И в жизни музыка его живёт и -- в радости, и -- в горе,
звучит, чтоб мир прекрасней стал ...
С невероятной грустью , светлая память ...