Александр Закушняк : Объединяй и властвуй

Кино-Театр.РУ

История театра

Александр Закушняк : Объединяй и властвуй

Фрагменты эссе «Объединяй и властвуй» («Театральные легенды», Юрий Алянский, Всероссийское театральное общество, 1973 год)

Осенью 1924 года в газетных типографиях Москвы и Ленинграда ежедневно набирались экстренные сообщения:
«Урегулирован вопрос о поступлении сахара-рафинада в Москву».

«Культком открывает 6 пунктов ликвидации неграмотности».

«На экраны выходит всемирно знаменитая «Неуловимая Китти»!

«В мире науки: можно ли передавать изображение на расстояния?»

Александр Закушняк : Объединяй и властвуй

И среди всего этого — извещение, что на днях состоится первый «Вечер рассказа» Александра Закушняка, — извещение странное, непонятное, вызвавшее кривотолки и самые иронические предположения.

В самом деле, кто такой Закушняк? Кажется, актер. Но тогда, что он станет делать один на пустой эстраде перед сотнями слушателей и зрителей? Актеры театра и прежде оставались наедине со зрительным залом: Ходотов и Максимов в сопровождении пианиста и композитора Вильбушевича или гитариста Делазари читали стихи, зажигавшие молодежь своим революционным подтекстом. Исполнялись всевозможные эстрадные песенки. Но каким чудом, если он не мелодекламатор и не исполнитель интимных песенок, удержит Закушняк внимание зала на протяжении двух часов концертного времени? Тем, что он будет что-то рассказывать?! Ведь даже иллюзионист или фокусник, творящие на эстраде подлинные чудеса, неизбежно наскучат публике через какие-нибудь двадцать минут!

Но чудо произошло.

Очень бледный человек быстро вышел на эстраду и остановился, пристально и как будто вопрошающе глядя в зрительный зал. Вопреки обыкновению, были зажжены все люстры, и глаза артиста встретились с глазами слушателей. Все было необыкновенно в этот вечер: и та непринужденная доверчивость, с которой смотрел на своих слушателей артист, и его костюм, состоявший из свободной блузы и белого крахмального, сильно вырезанного жилета, и лампа на маленьком столике, и кресло возле стола...
Александр Закушняк : Объединяй и властвуйАлександр Яковлевич Закушняк начал свой рассказ, и люди, сидевшие в зале и недавно еще легко и беззаботно шутившие по поводу предстоящего концерта, оказались захваченными и покоренными волей и талантом рассказчика и тем новым обличьем, в каком явилось перед ними искусство актера. Никто не заметил, как пролетело время, и только через два часа многие поняли, что присутствовали при рождении нового искусства, во всяком случае — чего-то нового, небывалого, неожиданного.

Почти никто из тех, кто попал на этот памятный концерт, не вспомнит сейчас, что читал в тот вечер артист (программа состояла из произведений Чехова, Бабеля, Джека Лондона). Зато почти через полвека сохранили слушатели Закушняка свои ощущения, свой восторг, искренность звучавшего тогда смеха и горечь исторгнутых слез. Слушатели влюблялись или ненавидели по воле исполнителя, добрели или ожесточались, и в этом была сила и победа артиста.

Закушняк был первым, кто проделал все это, стоя один на концертной эстраде.

Первый... Это определение всегда несколько рискованно.

Случается, режиссер, к примеру, поставит спектакль без занавеса, выдвинет сцену в зал, устроит появление актеров из зала, затеет перестановки на глазах у зрителей или придумает — «первым» — еще что-нибудь, а потом люди бывалые, пожилые и знающие говорят, что все это уже было, ну хотя бы у Мейерхольда или Вахтангова.

Что касается чтения с эстрады произведений литературы, то и тут картина весьма туманна. Но уже сейчас можно с уверенностью сказать, что артистов опередили сами писатели. Великолепным чтецом был Денис Фонвизин. Он читал запрещенного поначалу «Недоросля» с таким живым выражением и чувством, что современники будто видели каждого из выведенных автором персонажей. Выдающимся мастером чтения своих произведений с концертной эстрады был Диккенс — он доводил своих слушательниц до настоящего потрясения, до обмороков, замечательно читали свои произведения Грибоедов, Островский,
да вообще многие русские писатели.
Актеры Александрийского или Малого театров не раз демонстрировали сольное чтение с эстрады стихов или прозы.

Так кто же был первым?

Думается, вопрос этот праздный. Ничто не рождается на пустом месте — ни велосипед, ни формы сценического искусства. Всякое открытие бывает в той или иной степени подготовлено предыдущим развитием науки или культуры. Может быть, и Гомер, рассказывая свои легенды, не считал себя новатором?

Победа артиста в описанный памятный многим вечер заключалась не только в том, что он решительно распахнул перед людьми глубины мировой литературы, о которых иные прежде и не подозревали, в их числе — и те, кто, пожимая плечами, говорил: «Я же могу прочесть это сам, собственными глазами!»

Особенность рассказов артиста состояла еще в том, что о ком бы он ни говорил — о своем современнике или о маленькой смелой женщине, затерявшейся во времена Джека Лондона где-то в далеких и снежных просторах Канады,— слушатели в том и другом случае оказывались во власти острых общечеловеческих интересов, близких им мыслей и страстей.
И все это было так же важно, как первый путиловский трактор, как сахар для рабочих Москвы, как борьба с кулаками или успехи молодой советской науки.

Еще во время работы в труппе драматического театра внимание артиста привлекали лирические страницы великих книг, описания природы, воссозданные тонкими русскими и европейскими стилистами, естественно, не находившие воплощения на сценических подмостках. Эти бессмертные страницы можно было, правда, сколько угодно читать про себя, не стремясь перевести их в другой вид искусства. Но артист прекрасно знал, что эти описательные страницы книг пропадают порой не только для читателей школьного возраста: требуется высокая культура чтения, чтобы человек не поддался полностью власти сюжета. Страстные и гневные, веселые и поучительные, книги будто опускали свой требовательный голос до шепота, потому что адресовали свои прекрасные страницы одному человеку, спокойно сидящему в удобном кресле, человеку, который к тому же имел естественную возможность отложить книгу в любую минуту, оборвать ее голос на полуслове, зевнуть и выкинуть из головы обращение к нему автора.

«Как грустно мне твое явленье, весна, весна! пора любви!..»

Женщина резким движением швыряет в камин пачку денег — сто тысяч.

Страдает от любви милая русская девушка из города О.

Красивый и добрый старый человек дремлет в своем саду — и пушинка, опустившаяся на его усы, перестает шевелиться...

Молодая женщина получает телеграмму: мать умирает. Женщина едет в далекое село, но — поздно...

Как средствами искусства передать чувства счастья и тревоги, отчаяния или радости, владеющие всеми этими людьми?
И Закушняк задумал найти такую форму, которая не только заставила бы широко и свободно звучать лучшие страницы мировой литературы, но и позволила бы одному человеку взволновать ими целую толпу, которая всегда способна на могучие, просветленные движения души — и на низменные страсти, на злобный порыв — и на подвиг. Люди, объединенные знаменитыми античными единствами места, времени и действия, способны на многое. И если, зная это, римский сенат выдвинул коварный принцип «разделяй и властвуй», то Закушняк вывернул его наизнанку: объединяй и властвуй! Эта формула стала принципом настоящего высокого искусства.

Итак, артист искал форму. И найдена она была, как это часто бывает, неожиданно и случайно, хотя, разумеется, такие случайности «готовятся» всем ходом поисков. И случилось это в Ташкенте, во время гастролей театра В. Ф. Комиссаржевской, актером которого был в ту пору Закушняк.

Вот как вспоминал Александр Яковлевич об этом незабываемом для него дне:

«Тот день в Ташкенте был доведен до белого каления. Но густая и пестрая толпа на базарной площади как будто презирала отвесно лившееся жгучее солнце. Люди сидели на корточках молча и неподвижно. Я сразу не понял, в чем дело. Не торговцы ли это, ждущие разрешения разложить свой товар? Но нет, то были не торговцы, а зрители и слушатели. Перед ними, на высокой и длинной повозке, находился ярко одетый узбек, который громким и отчетливым голосом что-то рассказывал собравшимся. Я придвинулся ближе и повнимательнее вгляделся в оратора. Он рассказывал, видимо, интересные вещи, этот великолепный узбек. Он с необычайной ловкостью драпировался иногда в цветное покрывало, часто менял интонации и позы, то и дело показывая зрителям какие-то мелкие предметы, бывшие у него под руками. Я тихонько задал несколько вопросов соседям. Оказалось, что узбек — разъездной рассказчик и певец, исполнитель народного эпоса, исторических хроник, преданий и сказок. Он всегда выступает без партнера, но аудитория его всегда велика.

Неожиданное волнение охватило меня. Вот она — форма! Если узбек властно управляет вниманием сотен слушателей, то почему это может быть запрещено молодому, полному сил актеру?..

Жанр был найден».

Начались напряженные поиски нового, небывалого театра чтеца. Артисту помогала его постоянный режиссер и единомышленник в избранном деле Евгения Борисовна Гардт. Далеко не сразу дало новое искусство возможность объединить великих писателей в едином вдохновении с сотнями сидящих в зале людей. Об ученых пишут, случается, что ими были проведены сотни, тысячи опытов, прежде чем им удалось, объединив два или несколько элементов, получить нечто новое. Об актерах так не пишут. Но опыты ставились — сотни, тысячи художественных экспериментов в тишине обыкновенной ленинградской квартиры. Здесь не было ни колб, ни реторт, ни горелок, но была атмосфера лаборатории, были дисциплина и напряженный труд любого поиска, был огонь творческой воли.

Работа Закушняка на эстраде началась в 1910 году — в порядке все того же Александр Закушняк : Объединяй и властвуйэксперимента — с «Вечеров интимного чтения». Так, не совсем удачно, выразил артист свое стремление к доверительному разговору со слушателем. На одном из этих вечеров артист рассказывал чеховский «Дом с мезонином» в обстановке ковров и кресел, озаренных мягким, рассеянным светом.

«Вечера интимного чтения» были уже не шепотом страниц, обращенным к одному человеку, читателю, но и не были еще криком боли или радости.

Такой крик заставил людей вздрогнуть, когда Закушняк вышел на эстраду и рассказал о судьбе Элизабет Руссе.

Мопассановская «Пышка» всегда трогала читателей, заставляя, пусть подсознательно, незаметно для самого себя, встревожиться о собственной судьбе и собственной морали. Но теперь артист как бы расшифровал и выпустил на волю силу и горечь гневных строк писателя. Он заострил боль своей героини, и то, что произносилось ее спутниками вполголоса, то грязное и оскорбительное, что таилось во мраке ночного дилижанса, он вынес на свет и придал всеобщему осуждению, гневу каждого в отдельности и всех вместе. Читатель проникает в трагический мир Элизабет Руссе в одиночку. Слушатели Закушняка ворвались в него разгневанной толпой. Это было результатом художественного и нравственного объединения людей, в котором артист, следом за Львом Толстым, видел главную цель искусства.

В 1929 году, за год до смерти, Закушняк выступал в Ленинграде на одной из комсомольских конференций и прочел «Тараса Бульбу». Потом состоялась беседа артиста с молодыми слушателями. Какой-то юноша подошел к артисту, довольно бесцеремонно хлопнул его по плечу и сказал:

— Не забуду я этого вашего «есть еще порох в пороховницах»! Но знаете что? Нам одного Закушняка мало. Нам бы много надо таких!

Это тоже было результатом объединения людей искусством и рожденных этим объединением чувств.

Чем же подчинял себе слушателей Закушняк? Ведь совершенно очевидно, что впереди объединения следует подчинение, в известной степени «принудительное» сливание многих воль в одну, многих настроений — в одно, различных эмоциональных настроев — в один!

Настоящая книга не является научным исследованием, и в нашу задачу не входят поиски и выведение теоретических закономерностей. Но заглянуть в лабораторию молодого искусства всегда интересно — даже непосвященным, даже тем, кто по-прежнему убежден, что любую книгу он мог бы с успехом прочитать сам.

Мне хочется привести здесь письмо Александра Яковлевича, адресованное его постоянной соратнице и режиссеру Евгении Борисовне Гардт, в котором эта лаборатория приоткрывается:

«Большой Фонтан. 30 сентября 1926 года.

...Сегодня свершилось. Сегодня впервые попробовал Пушкина в полный тон. Благо здесь пустых комнат хоть отбавляй. И зазвучал Пушкин. Конечно, я не удовлетворен вполне. Да, впрочем, когда я бываю удовлетворен... Но главное могу сказать, что он пойдет... Я выступлю с Пушкиным...

Начинаю по моему плану я так. Подхожу к эстраде и торжественно, в тоне вещи (а тон вещи торжественно простой) объявляю: «Египетские ночи». Глава первая. Говорю и эпиграф. Затем возвращаюсь на место (к роялю). Хорошо, если будет рояль на эстраде.
Увлекательная была работа. Сейчас я уж репетировать все буду. Это самое большое наслаждение для меня.

Лишь середина (не самое начало) начала «Египетских ночей» не идет у меня. Какое-то непонятное падение тона. Ну, посмотрим. Стихи, за которые я боялся, в некоторых местах, по-моему, звучат лучше прозы. Но при простоте какой нужен внутренний подъем и какая чистота нужна. Малейшая ложь выдает тебя с головой. Особенно трудно произнести первую фразу и первые строчки стихов: Зачем кружится ветр в овраге...

Это до ужаса трудно и трепетно.

Неужели мне суждено — выйти и сказать с эстрады: — «Египетские ночи».

Ну как бы то ни было, но сегодня мое, и твое, и нашего пуделя торжество.

Странно! Я все лежа готовил Пушкина. Очевидно, слова Пушкина подействовали на меня магически: «...запирался в своей комнате и писал в постели с утра до позднего вечера...»

Никогда со мной этого не было раньше. Напротив, я все ходил, когда учил. А теперь, смотри, все лежа. Инстинктивно это сделалось. Ну, довольно торжествовать...

Теперь о вечере некоторые соображения. «Египетские ночи» идут 38 минут. Боюсь, что будет мало, принимая во внимание музыку. Я не понял (напиши об этом), что ты хотела сказать виоля-дамур (так пишется это слово) с клавесином, т. е. надо понимать, что арфа отпадает. Да? Заменяется арфа — клавесином. Не будет ли это сентиментально даже в лучшем случае. Я хотя и вполне в музыке доверяю тебе, но все-таки не знаю, т. е. не прорепетировав, не могу решить окончательно относительно продолжительности вечера. Я уже думал так, но это не окончательно. Если вечер окажется мал (я тут не по часам говорю, а по впечатлению, публика так и судит, и часто, что длинно по часам, кажется коротким по впечатлению),— так вот, если все-таки с музыкой будет мало, то придется прибавить еще «Восстание»...»

Александр Закушняк : Объединяй и властвуйВ этом письме раскрывается не только лаборатория художника, но и его характер, его личность, его жестокая требовательность к себе и к другим, чувство огромной ответственности за свое искусство.

Обаяние — Синяя птица актера. Ему невозможно научиться. Его нельзя приобрести. Его нигде не почерпнешь. Оно как красота или уродство — оно не проходит.

В той или иной степени обаятелен почти каждый. Не актер — любой человек. Кому-то кажется обаятельным любой из нас. На кого-то обаяние данного человека «не действует». Но это — обаяние жизненное. Им невозможно подчинить своей воле сразу многих людей. Для этого актеру необходимо сценическое обаяние, умение «чаровать», как писал Яхонтов. Увы: чары — это такой предмет, который трудно, невозможно разъять на составные части даже в натр время аналитических машин и атомных реакторов. Вероятно, обаяние — составной элемент другого понятия, также не поддающегося точному анализу и тем более — воспроизведению по заказу: таланта. Но и талант, и сценическое обаяние необходимы для того, чтобы объединять и властвовать.

Закушняк нес слушателям не только «новость» своего таланта, но и новое искусство. Это новое искусство тоже опрокинуло все расчеты, сомнения скептиков, недоверие ретроградов, сопротивление глупцов и завистников.

Закушняк, возможно, и не был первым. Америку открыли до него. Но Закушняк, подобно скульптору, отсекающему в глыбе камня все лишнее, освобождающему для людей видимый поначалу ему одному скульптурный образ, освободил искусство рассказчика, искусство художественного чтения, от всего случайного, лишнего, ненужного. Он тоже, как и молодой ленинградский рабочий, страстно хотел, чтобы было много Закушняков. Он глубоко понимал, что людям нужны не только трактор и примус, сахар-рафинад и «Неуловимая Китти». Что даже самолеты и атомные ледоколы — это еще не все. Людям еще необходимо — и не в одиночку, а именно вместе, ощущая единомыслие другого, — смеяться и плакать.

Обсуждение