Мария Савина

Она была дружна с Тургеневым, Островским, Гончаровым. Антон Павлович Чехов, узнав о её согласии играть Сашу в "Иванове", "подгонял" под неё эту роль. Л.Н.Толстой после встречи с актрисой признавался домашним: "Нет... это счастье, что я стар. Она прелестна! Вся насквозь умница!"

Блестящий талант, острый глубокий ум, сильная воля, редкое трудолюбие. Нет, совсем не случайно Мария Гавриловна Савина около 40 лет царила на петербургской сцене.

Дочь провинциальных актёров Подраменцевых, семилетней девочкой она впервые вышла на сцену Одесского театра под именем "девицы Мани Стремляновой". Кто-то не лишённый дара предвидения придумал юной актрисе, получившей в 1869 году свой первый ангажемент в Минске, это имя.

Выйдя замуж за Н.Н.Славича (по сцене Савина), пять лет актриса странствовала по провинциальным театрам - Калуга, Нижний Новгород, Казань, Саратов, Орёл... И, наконец, в 1879 году - Александринский театр. А через год-два Мария Савина - любимица петербургской публики, гордость русской сцены.

В её репертуаре - шедевры мировой драматургии: Шекспир, Лопе де Вега, Гёте, Дюма, Тургенев, Гоголь, Островский, Толстой... Сцена была её жизнью, её счастьем, её судьбой.

Как-то после гастролей в Грузии, где актрисе удалось сыграть все свои самые любимые роли, Савина писала: "...Я жила на сцене, бледнела, худела, краснела и умирала на глазах публики, которая, притаив дыхание, следила за каждым моим движением. Этих минут, вернее этих часов я не забуду никогда... Я была счастлива!"

Её было дано одним движением, точным жестом оттенить суть самого сложного, самого противоречивого характера.

Но мы обеднили бы образ актрисы, не сказав о её широкой общественной деятельности. Савина была одним из инициаторов состоявшегося в 1897 году в Москве первого съезда русских сценических деятелей. А в 1914 году она возглавила русское театральное общество. По инициативе Марии Гавриловны было создано "убежище для престарелых актёров". Ленинградский Дом ветеранов сцены и поныне носит её имя.

Прожила Савина 61 год. Известный юрист и друг актрисы А.Ф.Кони свидетельствовал, что, "когда так неожиданно и горестно прозвучало: "Скончалась Савина",- прежде всего многими почувствовалась утрата в нашей общественной среде украшавшего её ума, тонкого и проницательного, с иронической, насмешливой складкой, способного не только всё понимать и усваивать, но и всё перерабатывать..."

Мы печатаем рассказ "Стать царевной", в котором автор, основываясь на фактическом материале, сделал попытку проникнуть во внутренний мир актрисы, воссоздать обстановку, в которой она жила и работала.

Опубликовано в журнале "Работница" №4 1979.

Вокруг шумит курортный город. Толпы людей движутся от источников к центру парка, гуляют по аллеям. Мелькают шляпы, погоны, вуали, которых, кажется, хватило бы на то, чтобы завернуть в них острый пик Бештау и голую вершину Машука с глубоким колодцем Провала.

Хруст гравия, запах духов. Раскланиваются, замедленно прикасаясь к мягким полям шляп, твёрдым офицерским козырькам. Останавливаются возле афишных тумб, обмениваются замечаниями, читают вслух:"Ночь любви","Тайны гарема". И прямо наклеенное поверх афиш коротенькое, от руки написанное голубой акварелью объявление: "Гастроли актрисы императорских театров Марии Гавриловны Савиной".

"Тайны гарема" мгновенно забыты. Пока висит это скромное объявление, никого не интересуют "Ночи любви".

В пристройке, заменяющей фойе, на утрамбованном земляном полу с белой крошкой опилок по углам, напоминающей о манеже, продавали мороженое, лимонад, папиросы. Здесь же стояли вразброс стулья. В плотных облаках табачного дыма перебивали друг друга голоса:

- На её спектакли билетов не достать!

- Да где уж там! Мне удалось только с запиской его превосходительства...

- А вы знаете, как было на её гастролях в Минске? До премьеры один день, а пьесу вдруг меняют. Представляете, какой пассаж...

А сама она в это время сидела в гримёрной, и мысли её были далеко от этого большого дощатого сарая с низкими панелями, торопливо обтянутыми какой-то крикливой, невообразимых тонов материей, и от переполненного фойе, в котором незнакомые люди громко говорили о ней.

Привычно ощущая сладковатый запах грима, она точными неспешными движениями прикасалась ко лбу, глазам.Наконец, в последний раз оглядев себя в зеркале, отодвинула коробку с гримом и отошла к окну.

Вечерний, синий, словно акварельный дым тихо стлался над вершиной Машука, сползая в долину, над которой медленно перемещалось в летнем небе одинокое облако. Оно менялось, принимало причудливые формы каких-то фантастических животных, словно перевоплощалось.

"Перевоплощалось..." Она произнесла это слово вслух и задумалась. Не с этого ли, собственно и началась её жизнь, жизнь актрисы... Но, боже мой, как давно это было!

Маленькая комната с рушниками, развешанными по стенам. Что-то вяжет сухонькая старушка, а рядом сидит маленькая-маленькая девочка. Эта девочка - она сама. Мелькают спицы, таинственно и глухо звучит старческий голос: "А была та Кондратиха ведьмачкой. Человека загубить или там порчу какую навести на скотину - для неё самое любое дело. В лунную ночь таким людям особая сила дана. Падёт на землю и может стать, кем приглянется. Серым волком, или белой лебедью, или девкой красной..."

И маленькая девочка зажмуривается от сладкого ужаса. И видится ей, как на пустынном речном берегу падает она на землю, а поднимается белой лебедью. Быстро-быстро взмахивает крыльями Царевна-Лебедь и летит далеко-далеко, а куда - и сама не знает.

Вот бы ей такую силу! Она не стала бы губить людей, нет! Она сделала бы так, чтобы все люди были счастливыми, добрыми.

Однажды ночью она просыпается оттого, что светящийся лунный луч обжигает ей руку. Да, она точно помнит, что во сне её обожгло, но было почему-то совсем не больно, а лишь горячо. Сев в кровати, она осматривает розовую ладонь, но на ней ничего не видно. Тогда она, чувствуя босыми ногами холод пола, подходит к окну и распахивает ставень. Полная луна висит над вершинами деревьев старого сада. И вспомнились ей бабкины слова: "В лунную ночь таким людям особая сила дана"...

Это была именно такая ночь. Ночь для неё! Замирая от волнения, она оделась и, что-то торопливо шепча про себя, вышла в сад. Густо заросшие травою дорожки уходили под деревья, плотная тень от стволов лежала на них, да и сами они были тёмными, как глубокая вода.

Девочка настороженно осматривается и испуганно приседает, увидев, как коротко и страшно вспыхивают на земле волчьими глазами осколки битого стекла. Но вокруг тихо. Только далеко на пруду кричат лягушки, словно стонут заколдованные царевны. Царевны-лягушки... А может, она тоже заколдована?

Осторожно ступая, то и дело оглядываясь, она идёт в дальний угол сада, где душно и сыро пахнет цветущая бузина. Останавливается, потому что дорогу заступают огромные лопухи и крапива с острыми, зазубренными листьями, на которых, то загораясь, то пропадая, дрожат крупные капли росы. На минуту ей становится страшно: "А вдруг не царевной станет - просто лягушкой?! Нет, не может этого быть. Но если и лягушкой, то только поначалу, а потом всё равно царевна".

Она быстро разделась, дрожа всем телом, и, зажмурившись, бросилась в мокрые заросли крапивы, совсем как герои сказок, которые, испытывая судьбу или пытаясь вернуть утраченную молодость, ныряли в гудящее пламя или кипящее варево котла. Словно огонь костра охватил и её.

Вскрикнув, она поднялась, открыла глаза. Всё так же тихо стояли деревья и светила луна. Медленно выпрямлялась примятая крапива. Насмешливо кричали лягушки. И она по-прежнему оставалась маленькой девочкой Машей. Чуда не случилось. Тогда она, торопясь, невпопад застёгивая пуговицы, оделась и, всхлипывая от обиды, пошла к дому.

Несколько дней лежала после того в постели, опухшая, спелёнутая компрессами, и, широко открыв воспалённые глаза, упрямо шептала: "Всё равно стану царевной!"

Взросление, как и мудрость, часто приходит с болью. После той памятной ночи она расстанется с одной из своих детских иллюзий, но не с мечтой.

В дверь постучали. Она повернулась на стук, сказала:"Войдите!"

Дежурный администратор поставил возле окна корзину с цветами: "Вам, Мария Гавриловна! - вздёрнул манжету, глянул на часы. - Через десять минут ваш выход!"

Когда стихли его шаги, она повторила медленно, как бы вслушиваясь в звучание сказанного: "Ваш выход!" Сколько раз непохожие друг на друга люди произносили эти обращённые к ней слова! И как по-разному они это делали!

Доверительно выговаривал их элегантный, надушенный телеграфист на любительских спектаклях её юности. Войдя к ней, он терпеливо ждал, пока она, порозовевшая и возбуждённая, оторвётся от гримёрного столика, поднимется, и тогда, предупредительно распахнув дверь, он делал шаг в сторону и, пропустив её, долго смотрел вслед. Был влюблён, наверное. А как строго, даже недобро сказал "Ваш выход!" одетый в чёрный фрак служащий Приказчичьего клуба, где на великий пост она впервые выступала в Петербурге. Но спектакль тогда удался. Овации, цветы.

Успех... И вот наконец предложение выступить в Александринском театре. С этой поры и начинается для неё подлинная и волнующая работа на сцене.

"Не знаю, не умею, не хочется" - слова запретные. "Должна! На подготовку роли два-три дня.". Сколько их было! Разные пьесы, разные роли. Хорошие и плохие, заставляющие думать и срывающие недорогой успех у публики. Пьесы, навязанные высокопоставленными покровителями и выбранные для себя, когда каждое слово, каждый порыв волнует душу.

Именно такой была пьеса Тургенева "Месяц в деревне". Её отговаривали: "Пьеса-то давно примёрзла, Мария Гавриловна! Что умерло, то не воскреснет. И роль-то берёте теневую! Бедная воспитанница-сиротка... Только бенефис портить!" Она тогда задумалась. Сам автор печатно объявил свою пьесу непригодной для сцены. И какой автор! Писатель с мировым именем. Но так полюбилась ей роль этой угловатой 18-летней девушки, которую судьба лишила родных, но не лишила чистоты и мужества, что она решилась:"Беру!" Но требуется ещё получить согласие Тургенева. Писатель растроган, однако не скрывает опасения: "Согласен, но сожалею, так как пьеса написана не для сцены и недостойна вашего таланта". Это не останавливает Савину. Вместе с актёрами она работает над текстом пьесы, сводя пятиактную драму к трём действиям. Оставлено самое главное, где "сердце стучит так, что его слышно в зале".

А из Парижа снова приходит пакет, испещрённый печатями и затейливыми росчерками почтовых чиновников, в нём письмо: "Считаю своим долгом напомнить о неудаче первого показа... Снимаю с себя всякую ответственность...Тургенев".

Но это уже ничего не меняет.

Морозный, цветной от фонарей вечер. Вдоль Невы тянет знобящим ветром, но город, словно брошенный к ногам бронзового всадника, полон жизни. К высокому, с колоннами зданию императорского театра подкатывают лакированные экипажи, подлетают открытые возки лихачей. И оживлённые, нарядно одетые люди поднимаются по широкой, будто выбеленной снегами лестнице.

А на сцене ещё поспешно устанавливаются последние декорации, и помощник режиссёра кричит сдавленным голосом: "Облака! Куда вы дели облака?"

Она чутко прислушивается к ровному, сдержанному гулу, постепенно наполняющему зал, и в который уж раз больно стискивает ладонями виски, стараясь сдержать волнение. Она знает, что там, в зале, в первой ложе справа сидит высокий седоволосый человек, коротко покашливает, поднося платок к губам, и тоже волнуется. Этот человек - Тургенев. Быть может, поэтому так дрожит её голос, когда, гладко причёсанная, в коротенькой институтской блузке, она появляется на сцене и, нервно теребя бумажного змея, подаёт свою первую реплику: "Вы меня звали, Наталья Петровна?"

...Когда стихают, наконец, аплодисменты и опускается занавес, Тургенев проходит за кулисы. Он берёт её за руку и, подведя поближе к газовому рожку, говорит, внимательно всматриваясь в её лицо: "Верочка... Неужели эту Верочку я написал?! Я даже не обращал на неё внимания, когда писал... Вы - живая Верочка... Вы сделали чудо! Вы сама просто чудо!" И, не выдержав, подносит платок к глазам.

Она глубоко задумывается, захваченная, заворожённая воспоминаниями, но громкий звонок в зале, а потом и здесь,за сценой, возвращает её к действительности. Она не в морозном Петербурге, а в маленьком курортном городке, и за окном лиловые вершины и запахи незнакомых трав. Вскинув руку с бронзовым колокольчиком, помощник режиссёра идёт по проходу. Ближе,ближе... Сейчас он подойдёт к её дверям и скажет: "Ваш выход!"

Она улыбается, потому что он действительно произносит именно эти слова, и тогда она отвечает так, чтобы он не услышал: "Да, я готова! Иду!"

И её сердце стучит всё так же громко и часто, как в ту ночь, когда маленькой девочкой она стояла в саду и, крепко зажмурив глаза, ожидала чуда.

Анатолий Суханов
(Опубликовано в журнале "Работница" №4 1979).