Алексей Петренко

1963 - 1964

Уже лукавствовал и мощно пританцовывал в комедийной хоромине его царь Петр, который арапа женил, уже был сыгран страшный, на человека не похожий Григорий Распутин, когда я впервые увидела на сцене Алексея Петренко - уже знаменитого, исполненного необычайной личной харизмы.

Это было в волшебном спектакле Анатолия Васильева "Серсо" в 1985 году. Алексея Петренко, говорили, в спектакль привела его жена, театровед и театральный критик Галина Кожухова, возможно, предвкушавшая театральную славу своего мужа. Он играл Коку, странного старика, принадлежавшего какому-то прекрасному, ушедшему от нас веку, любившему, но так и не сумевшему удержать свою любовь. Петренко, рожденный под Винницей, до 16 лет говоривший только по-украински, превращал русский язык в какое-то диковинное рокотание, гул неясного фонетического происхождения. Под звон красных бокалов и шепот свечей он возглавлял главный "ритуал" этого театрального шедевра - чтение старинных писем, в которых едва узнавались голоса Чехова и Книппер, Пушкина и Цветаевой. Лист за листом прочитывал Кока эти несоветские письма и с неподражаемой грацией передавал по кругу. Но вдруг внезапная боль прерывала этот волшебный церемониал, и подхваченный тревожными звуками фортепиано, он начинал петь "Севастопольский вальс", к финалу которого зал сотрясался от любви и оваций. До сих пор не ясно, какого рода это была магия.

Всю жизнь игравший мощных, сильных, цельных личностей Петренко сыграл здесь и уязвленную совесть, и старческую мелочность, и эгоизм. И при всем том - поразительную "нездешность", диковинную величественность своего Коки. Он был хоть и мелочен, но не так, как мы, потрясенные его игрой советские зрители.

Это потом Петренко будет говорить, что сам он - насквозь советский, воспитанный отцом-председателем ребенок колхозного строя. Что-то помимо рассудка делало и делает его "не здешним", свободным, выбивающимся из рамок коллективно-принятого. Возможно, это память о казацкой вольности его предков или темперамент, юношеское восхищение великим украинским актером Амвросием Бучмой, соединявшим колоссальную мощь с игривой изысканностью тигра. Или чуть позже пришедший опыт и счастье работы с Павлом Луспекаевым? Или умное подчинение высокой требовательности критика-жены?

Трудно сказать, чего больше в Петренко, - природы или искусства. Но в нем интересно разглядывать именно это соотношение. Еще в его ранней, но уже виртуозной работе царя Петра в фильме Митты в одном мгновении роли сосредоточивалось огромное разнообразие состояний и качеств. Петренко, легко игнорируя правдоподобие, превращал своего персонажа в сказочного, былинного героя, ни разу не изменив психологической точности. Петр был у него мучителем и мучеником, остроумцем и любителем розыгрышей. Пылающий взор и постоянная готовность балансировать на грани возможного - вот его Петр.

Сергей Эйзенштейн именно так описывает понятие пафоса в искусстве. Это не напыщенность, но постоянная готовность к немыслимому, нездешнему. В этом смысле Петренко - идеальный актер Эйзенштейна, исполненный пафоса, грациозный и по-тигриному вкрадчивый. Кто-то из снимавших его режиссеров сказал, что Петренко не нужно играть, ему достаточно просто быть в кадре. Это так, качество присутствия для актера - самая магическая и таинственная вещь, она проявляет личностную силу. Но с этой силой надо искусно обходиться, знать ее. Именно поэтому Петренко так часто уходил из театров, только с Васильевым задержавшись на целых... пять лет. Он во всем и всегда предпочитает свободу. Кстати, и нелюбовь к интервью связана, думаю, с этим. Отец и муж журналистов, он к нашей профессии относится вполне терпимо, только не хочет быть уловленным в сети вопросов и ответов. "Да что вы! - ответил он на мою просьбу о беседе. - Мне и сказать-то нечего - я уже все сказал, а мыслей у меня немного, все вычерпал". В такой на первый взгляд скромной оценке нет между тем никакого кокетства. Скрываясь, он уже долгие годы избегает всякого мифотворчества, оставаясь равным самому себе.

Жаль вот только, что ни кино, ни театр не предъявляют ему в последние годы ролей и требований, достойных его парадоксального дара. В последних фильмах Никиты Михалкова он сыграл мощного, необузданного силача, генерала Радлова, закусывающего водку стаканами, и простака-метростроевца, заседателя N 5. Но и там и там от него не потребовалось ничего, кроме жанра, которым он распоряжается легко и свободно. Возможностей же для настоящей, тигриной искусности он ищет в последнее время себе сам - то читая с оркестром Федосеева "Ивана Грозного", то распевая с гигантскими хорами украинские песни, то записывая на телевидении русские сказки. Теперь вот мечтает о болгарских, конечно же, на языке оригинала. В нем есть и природная простота и сила, и природная же экзотичность, изысканность, необычайность. И оттого кажется, что он не сыграл еще своей главной роли - столько в нем профессионального целомудрия и свободы.

Алена Карась

26.03.2008

Kрупному русскому артисту Алексею Петренко советское кино, как правило, предлагало играть героев тоже крупных — в разных смыслах слова. Двухметрового царя Петра в «Сказе про то, как царь Петр арапа женил» и могучего старца Григория Распутина в «Агонии». Вальяжного купца Кнурова в «Жестоком романсе» и ночлежного философа Сатина в «Без солнца». У Петренко даже низкорослый Сталин в «Пирах Валтасара» вышел исполином. В новом фильме Никиты Михалкова «12» актеру достался персонаж совсем иного толка. Это один из присяжных заседателей — всклокоченный пенсионер в кургузом пиджачке и со старым портфелем, под завязку набитым самым необходимым. Тем, что может пригодиться его владельцу в любую минуту: от пузырьков с лекарствами до стоптанных тапок и будильника. Словом, ничего общего с другим михалковским персонажем Петренко — влюбленным царским генералом Радловым из «Сибирского цирюльника».

— Алексей Васильевич, ухарь-генерал Радлов («Сибирский цирюльник», 1999 г.) был вашей первой ролью у Никиты Михалкова?

— Да. Правда, Никита звал меня еще в «Несколько дней из жизни Обломова» играть Захара. А я отказался, потому что не хотел Захара — хотел только Обломова. Тогда я как раз репетировал эту роль во МХАТе.

— Извините, но я совсем не помню мхатовского «Обломова», да еще с вашим участием.

— Его и не было. У Олега Ефремова другие планы появились. Это вообще была не его затея, а наша с режиссером Львом Михайловым из Музыкального театра Станиславского и Немировича. Я думаю, Ефремов пообещал мне Обломова, потому что хотел чем-нибудь заинтересовать. Чтобы я перешел из Театра на Малой Бронной к нему во МХАТ. А потом все с «Обломовым» сошло на нет.

— Михалков после того отказа больше пятнадцати лет вас к себе не звал. Как вы считаете, он тогда обиду на вас затаил?

— Вряд ли. Мне кажется, он просто не понял, зачем я так поступил. Подумал: вот ведь глупость какая. Ну, он же отлично знает, что актеры далеко не всегда поступают умно.

— Не уговаривал вас?

— Немножко. Но я решительно был настроен и отказался бескомпромиссно. На Обломова согласился бы немедленно и с великой радостью, а на Захара — нет. В общем, Никите стало ясно, что я не кокетничаю. А кого он действительно уговаривал на роль Захара, так это Андрея Попова. Вот его — точно уговаривал. Но только чтобы Попов обязательно обрил голову. Тот возражал: «Не могу. Я пожилой человек, у меня роли в театре. Как же так?» Тогда Никита придумал такую вещь. В один прекрасный день приводит Попова в комнату съемочной группы и спрашивает: «Андрей Алексеевич, а если вся наша группа подстрижется под ноль, и я в том числе — вы согласитесь?» Попов ему растерянно: «Вы шутите, Никита?» В ответ Михалков снял головной убор — и оказалось, что он уже лысый. И все мужчины в съемочной группе тоже. Делать нечего, Андрей Алексеевич подстригся.

— И сыграл в «Нескольких днях» одну из лучших своих ролей в кино...

— Да. Замечательный у него Захар получился.

— А у вас бывало так: сначала бескомпромиссно отказывались от роли, а потом фильм выходил на экран — и вы жалели о своем отказе?

— Вот уж чем я не обделен, так этим... У Владимира Мотыля отказался от Несчастливцева в «Лесе», у американцев — от Петра Первого...

— От того американского Петра, которого Максимилиан Шелл сыграл?

— Шелл появился уже после того, как я объяснил американцам, что английский учить не буду. Сказал, что на русском играть готов, а на английском — нет. Они на это не пошли. Ну, нет, так нет. Савва Кулиш хотел, чтоб я играл Циолковского у него во «Взлете»...

— А вы подарили эту роль Евгению Евтушенко?

— Выходит. Еще — конструктор Королев у Даниила Храбровицкого в «Укрощении огня...»

— Не любили вы космос, как я вижу. В фильме у героя фамилия Башкирцев, и сыграл его Кирилл Лавров. Получается, вы настоящий почетный отказник советского кино.

— Я же говорю, у меня таких случаев было множество. Питер Устинов приглашал играть у него в английском фильме, но как раз тогда позвали в Театр на Таганке вводиться в «Бориса Годунова», и мне было не до кино. Ну, и так далее, и так далее.

— Вы сыграли двух совсем непохожих героев у Динары Асановой — директора школы в «Ключе без права передачи» и запойного алкоголика в «Беде». Известно, что Асанова собиралась работать с вами и дальше. Но вас в ее фильмах больше не было — почему?

— Все по той же причине: я отказывался. Например, она хотела, чтобы я сыграл мужа в фильме «Жена ушла».

— Знаю. Я играл там сына.

— Да? Ничего себе. А потом Валерий Приемыхов писал на меня роль психолога в сценарии «16-25». Динара так его и не поставила, но еще раньше я сказал, что не хочу. Понимаете, мне показалось, что я топчусь у нее на одном и том же месте. Что я застрял. Она была очень доброй и во всем мне доверяла. Что бы я там ни городил в кадре — все принимала. Ну, может, что-то уж совсем дурное отметала, но в остальном давала мне полную свободу — делай, что хочешь. А со мной так нельзя. Я подумал: что же я буду самостоятельно раскопки производить? Мне надо, чтобы от меня что-то требовали. Что-то трудное. Может быть, даже потруднее того, на что я способен. Вот я и отказывался. Они меня телефонными звонками из Ленинграда бомбардировали, Лиду Шукшину подсылали, сами приезжали — а я ни в какую. Нет и все.

— Значит, если вы что-то для себя решили, сдвинуть вас с этого сложно?

— В общем, да. Но если быть доказательным, то сдвинуть все же можно. Я даже сам с удовольствием сдвинусь.

— Давайте вернемся к фильму «12». За те почти десять лет, что прошли после «Сибирского цирюльника», режиссерский метод Михалкова изменился?

— Нет. Метод у него хороший, прочный. И со временем он только совершенствуется.

— В чем это выражается?

— В невероятной требовательности и тщательности, с какими Никита прорабатывает общие планы. Он еще сильнее этим делом увлекся и здорово преуспел. Его общие планы можно долго смотреть, не отрываясь. Там каждое звено на месте, каждое колесико. Пока он ни добьется, чтобы сложный кадр работал как «мерседес» и чтобы все детали там были именно от «мерседеса», снимать ни за что не станет. Такой у него метод. Все классически точно и в то же время современно и свежо.

— Он дал вам свободу фантазировать, сочиняя роль пенсионера-метростроевца?

— Конечно. Но вместе с тем и подсказывал. То есть, наблюдал за тем, куда я иду, и в этом направлении, в найденном мной рисунке подбрасывал разные замечательные подробности, абсолютно соответствовавшие придуманному характеру. Может, я и сам бы до них дошел, но только после очень долгих театральных репетиций. А у него это рождалось сразу.

— Как вы этого чудаковатого старика в себе нашли? Вы таких лично знаете?

— Господи, да их тьмы и тьмы... У меня родитель был такой.

— Тоже все свое носил с собой?

— Ну, не до такой степени, конечно... Это все же собирательный образ. Но мой папа, например, сушил сухари — на всякий случай. Жил в Москве и сушил сухари. Или вот дрова. У него в квартире на четвертом этаже балкон был забит дровами, и буржуйка стояла. Я спрашивал: «Зачем тебе?» А он: «Вот если отключат центральное отопление — что я буду делать?» И все.

— Это неизжитая память о голодной и холодной юности?

— Ну, конечно же. Тридцать третий год, военные и послевоенные годы — вся жизнь была такой, что научила рассчитывать только на себя и свои силы. Народ-то наш научен всему отлично. Он не зевает. Всегда готов к сюрпризам и от государства, и от работодателей, и от соплеменников, и от «зарубежа» — откуда угодно. И от всего у него на всякий случай есть страховочка. Вот я читал, как в одной станице объявили, что в декабре подключат газ. Люди поверили. Взяли и разрушили все печки, поставили газовое отопление. А газ так и не подключили. Начались сумасшедшие морозы, и все от холода попухли. Всего один раз люди поверили — и тут же получили. Все, теперь они уже ничему не поверят, ничего не разрушат и еще соседей научат, как надо делать. Да и если даже подключат газ — он ведь не вечен. Когда-нибудь раз — и закончится. А дрова никогда не переведутся.

Дмитрий Савельев

1 ноября 2007