Андрей Лобанов

В 1947 году я училась в авиационном институте и мечтала стать актрисой. Кто-то мне сказал, что Осип Наумович Абдулов хорошо относится к молодежи, пошла прямо к нему и попросила позаниматься со мной перед экзаменами в ГИТИС, куда решила поступать. Осип Наумович согласился заниматься. И вот однажды он и его жена, Елизавета Моисеевна, сказали мне, что в Театре имени Ермоловой набирают вспомогательный состав, и посоветовали мне обязательно поступать, потому что только А. М. Лобанов, по их мнению, может сделать из меня актрису.

Я сдала свои документы на конкурс. На втором туре нас прослушивал уже сам Лобанов. Желающих поступить в театр было очень много, прослушивание шло до позднего вечера. И вдруг объявляют, что набор окончен и всех остальных, кто не успел показаться, просят разойтись по домам. Я вся в слезах пришла к Абдуловым, и Елизавета Моисеевна, утешая меня, посоветовала обратиться прямо к самому Лобанову.

На следующий день я снова пошла в театр. Лобанов репетировал тогда «Люди с чистой совестью» П. П. Вершигоры. В перерыве я подхожу к нему и начинаю подробно рассказывать свою историю. Он был очень занят и все торопил: «Короче, короче. Как фамилия?»

— Губина.

— Ученица Абдулова?

— Да.

— Пойдемте. — Ведет меня в свой кабинет. — Что почитаете?

— «Зою» Алигер.

— Нет, не надо. Вы не героиня.

Я прочитала басню. Вижу — в конце он стал улыбаться.

— Приходите завтра, посмотрим.

Назавтра моя фамилия оказалась в списке принятых.

Так началась моя работа в Театре имени Ермоловой. Сначала я делала много «черной» работы — шумы за сценой, массовки. Но и к такой работе я относилась восторженно. Мне все нравилось в театре, шумы делала с упоением, к каждой массовке старалась подбирать грим. В спектакле «Люди с чистой совестью» я изображала за сценой гром, шум поезда, танк (для этого в барабан специально были положены железки) и еще играла партизанку. И вот однажды за кулисами увлеченно изображаю танк, а мимо проходит Андрей Михайлович. Он заметил, видимо, мое «старание». Вдруг чувствую на голове чью-то руку, оборачиваюсь — Лобанов. Я, конечно, расплакалась и потом всем рассказывала, что Лобанов погладил меня по голове.

Я не проработала в театре даже года, как вдруг на собрании мне объявляют благодарность за добросовестную работу и премируют пакетом с фруктами. Жила я тогда очень трудно. Зарплата была, конечно, маленькая — триста рублей, из них двести приходилось платить за угол. Я жила в одной комнате с хозяйкой и даже читать вечером не могла. Лобанов однажды застал меня в театре за чтением, спрашивает:

— Что читаешь?

— «Войну и мир».

— Почему с таким опозданием?

— Это второй раз.

Узнав, что я не могу читать дома, он сказал: «Я тебе подарю настольную лампу, тебе надо много читать». И подарил.

Мне многие не верят, говорят, что Лобанов был человек суровый и замкнутый, никого к себе близко не допускал. Возможно, это правда. Но для меня он был другой. Стоило мне сыграть какой-нибудь эпизод, как мне прибавляли зарплату. Он ходил даже в Моссовет, хлопотал, чтобы мне дали комнату. Ему ответили там, что многие еще живут в подвалах, но он настоял и мне дали комнату.

Под руководством Лобанова я сыграла много ролей. Я горжусь, что он — мой учитель.

В спектакле «Молодые годы» по повести Юрия Трифонова «Студенты» я играла эпизодическую роль Нины Фоминой. Лобанов из проходного эпизода сделал мне роль. Помню одну сцену: шло собрание, студенты обсуждали неблаговидный поступок товарища. На сцене был сооружен лекторий, Андрей Михайлович усадил меня на самый верх и говорит: «Ты сидишь, а под тобой — раскаленные угли, под тобой стул горит. Сидеть там тебе уже невмоготу. Пулей вылетай на трибуну». И мне сразу все стало ясно: и моя героиня, которой до всего есть дело, и ее настроение в данной сцене. Как высший комплимент за исполнение — Лобанов слегка пожал мне руку при вызовах.

Моя первая большая работа в театре — роль Лены Твороженковой в «Счастье» П. А. Павленко. На репетициях Андрей Михайлович меня почти не поправлял, видимо, не хотел спугнуть непосредственность, ему было достаточно здесь того, что я принесла из жизни.

Как-то я сказала ему, что хочу поступить в ГИТИС, чтобы получить диплом актрисы. Он ответил: «Не надо тебе этого. Тебе играть надо». Он взял меня в театр без всякой школы и каким-то своим, особым методом учил и незаметно воспитывал. Иногда он доводил меня до слез, смотрел сурово, строго, проходил, не здороваясь — это когда я плохо репетировала. Если же репетировала верно, то подходил, гладил по голове. Вообще же он был скуп на похвалы. Иногда подойдет, спросит:

— Ну как живешь?

— Ничего.

— Не ничего, а хорошо. — И тут же отойдет.

На репетициях и спектаклях замечал все, ни одна самая мелкая деталь в роли не оставалась без его внимания. Когда мы репетировали пьесу Горького «Достигаев и другие», я играла Таисью, но никак не могла схватить то, чего добивался от меня Лобанов. Ничего не получалось. В финале второго акта Лобанов предлагал мне такую мизансцену: я вырываюсь от игуменьи, вскакиваю на стул и, плача, с криком срываю с себя клобук. Лобанов рассказывал мне, что в Художественном театре эту роль играла А. П. Георгиевская, у которой были красивые светлые волосы, и они очень эффектно рассыпались, когда она срывала с себя клобук. Но я думала: нельзя же, чтобы мне все до мелочей подсказывал Лобанов, у меня тоже светлые волосы и в результате получится так же, как у Георгиевской. Я решила тогда, что, наоборот, заплету косичку, а в нее вплету красную ленточку, как некий символ. На прогоне я это проделала — я срывала с себя клобук и в моей косе неожиданно оказывался красный бант. После спектакля Лобанов подошел: «Молодец, Рая! Наконец-то ты стала соображать. Ты подарила мне финал второго акта».

Вообще репетиции Лобанова — это целый спектакль. Иногда он показывал актеру под восторженные аплодисменты зала. Он часто говорил: «Ты должна слышать, как разговаривает твоя героиня. Если услышишь, считай, что половина дела сделана. Когда я показываю, я всегда слышу, как этот человек разговаривает». И еще говорил: «Занимайся голосом, ты будешь играть разнообразные роли»…

Если в спектакле я играла себя, он не признавал этого, ему было скучно — отворачивался или смотрел в пол. Но если я искала характер, то тут он помогал мне в поисках или предлагал свое решение, иногда совершенно невероятное. Когда я репетировала Таисью в «Достигаеве», он мне предложил играть не просто забитую девочку, а девочку-философа, существо думающее. Она о всех явлениях жизни хочет иметь свое мнение, размышляет обо всем серьезно и сосредоточенно, точно у нее за плечами целая жизнь. Он и мизансцены придумал для меня соответствующие такому характеру. Он показывал мне на репетициях, как она ходит, как слушает. Она жила как бы под бременем своих мыслей и чувств, такая маленькая, сгорбленная, руки всегда сложены на животе. А когда она взрывается наконец, когда бунтует и отшвыривает от себя все лживое и ненужное, то перед нами оказывается такое чистое, звонкое существо…

Лобанов был для меня в театре не просто режиссером, он был для меня всем — отцом, господом богом. И если я что-то могу теперь в театре, то это только за счет того, что я получила от него. Его смерть была для меня настоящей трагедией. И теперь, когда мне дают роль, то прежде всего я думаю о том, что сказал бы мне Андрей Михайлович, как бы он предложил решать ее. И когда у меня что-то получается, я знаю — это от него.

Лобанов считал, что я характерная актриса, говорил, что буду играть старух, как В. Н. Рыжова, знаменитая актриса Малого театра.

Все мы стали актерами благодаря ему. И все мы были свидетелями его вынужденного ухода из театра. Лобанова вдруг стали ругать за то, что он отстал от жизни, за то, что занимается мелкотемьем, и все это было так неожиданно и непонятно для нас. Когда эти обвинения предъявили ему на одном из собраний в театре, он вышел вдруг и спросил: «На собрании есть молодежь? Почему вы ничего не говорите? Рубина? Киселева?» Я крикнула ему тогда: «Я здесь!» Он ответил тихо: «Я знаю, что вы здесь». Он, который так много для нас сделал, обращался к нам за помощью, а мы ничем ему не помогли. Никто из нас не выступил. А после собрания Лобанову стало плохо с сердцем, у себя в кабинете он потерял сознание, и ему вызвали неотложку.

Теперь я спрашиваю себя, почему мы тогда ничего для него не сделали? Мы добросовестно играли свои массовки и свои роли; переживали и плакали, потому что в театре стало непонятно тревожно, появились какие-то тайны; но мы ничего не понимали. Если бы он собрал нас к себе и все рассказал… Но Лобанов ничего нам не говорил. Душевной самостоятельности в нас тогда не было, а была какая-то затянувшаяся инфантильность.

После выхода из больницы Лобанов стал возобновлять свой спектакль «Дачники» А. М. Горького. Я играла в этом спектакле Соню. Это была наша последняя совместная с ним работа.

Я проработала с Лобановым десять лет и считаю, что сейчас все еще с ним работаю. Для меня в нем не было недостатков, мне в нем нравилось все — и его глуховатый голос, и его походка, его суровость. Я счастлива, что встретилась с ним.