Гедрюс Мацкявичюс

Поцелуй Бога

О таких говорят: Бог поцеловал. Талант трудно измерить (в градусах считать, килограммах?), но одно совершенно точно: Гедрюс был щедро одарен творческой энергией, она бродила, бурлила в нем, прорываясь, когда он заводился, в быстрой, почти захлебывающейся речи, желании выполнить любую задачу мгновенно, сию секунду. При этом – никакой робости перед авторитетами. Решил ставить Шекспира – немедленно обложился книгами, погрузился в эпоху, досконально изучил ее нравы и костюмы, проштудировал тексты, задумался над белыми пятнами в биографии драматурга, разобрал по косточкам каждый сонет, попытался объяснить себе даже полунамеки… В каждую «глыбу», шла ли речь о поэзии, прозе, скульптуре, живописи, он буквально вгрызался. И лишь потом садился за написание сценария спектакля. Труженик, мастеровой! И так во всем. Надо поставить на сцене декорацию – пожалуйста! Гедрюс, не ожидая, пока этим займутся другие, закатывал рукава свитера и хватался за тяжеленную конструкцию. Замечал, что поизносились брюки, садился за швейную машинку – и через пару часов разгуливал в обновке. Портняжному мастерству, разумеется, он нигде не учился, шил «на глазок».

Гедрюс как-то не вписывался в стереотипный образ сдержанного, молчаливого прибалтийца. Да и в лице его читался скорее Восток, чем Запад: смугловатая кожа, широкие скулы, горящие карие глаза, толстые губы. Наденет чалму – вылитый индус, а в белой горской папахе, подаренной одним из актеров, смотрелся законченным джигитом, только коня не хватало. Кстати, в этой папахе и дохе из меха горного козла (ее сшила верная поклонница театра) Гедрюс отправился в парижскую командировку и очень веселился, когда на Елисейских Полях прохожие при виде его восторженно выкрикивали по-французски: «Шапо, шапо!» В Москве его экзотическая зимняя одежда тоже привлекала внимание. Как-то раз, стоя в толпе на автобусной остановке (ждал все того же 60-го автобуса), Гедрюс услышал литовскую речь. Рванулся было на родные звуки, но вовремя остановился – обсуждали его. «Посмотри на этого чучмека, Йонас, – сказал один молодой человек другому, – представляешь, сколько вшей живет у него в этой папахе!» Оба захихикали. Гедрюс подошел поближе, снял папаху и вежливо спросил по-литовски: «Может, хотите пересчитать?» Земляки посмотрели друг на друга, на собеседника и открыли рты. В это время подошел 60-й – Гедрюс вскочил в него, двери закрылись, автобус тронулся, а балтийские гости долго смотрели ему вслед. Кстати, этим маршрутом они могли ехать только в одно место – на спектакль Мацкявичюса.

В общем, если хорошенько покопаться в родословной Мацкявичюса, не исключено, что помимо «легальных» литовских корней там обнаружится капля огневой восточной крови. Прокатилось же монгольское нашествие и по части литовских земель. Как бы то ни было, Гедрюс, обожая родную Литву, никогда не был националистом и с юмором относился к «комплексу малой Европы», которым страдали некоторые его земляки.

С юности он ощущал себя гражданином мира и таковым оставался всегда. Попав после окончания университета в театральную среду, жадно впитывал лучшее из мировой культуры, наверстывая пробелы в гуманитарном образовании. Открывал для себя музыку Перголезе, Пендерецкого и Пёрселла, живопись Гойи и Мунка, поэзию русского Серебряного века.

Парадокс: в житейских делах Гедрюс часто бывал наивным, мог ошибаться в людях, привечать льстеца или вовсе проходимца, а от достойного человека отворачиваться. Потом сам за это жестоко расплачивался. Но в своих постановках он всегда поднимался над суетой, мыслил как философ, много испытавший, многому научившийся. В двадцать семь, тридцать лет интуитивно схватывал то, до чего иные «заслуженные и народные» не доходят и в преклонном возрасте. Как режиссера его абсолютно не интересовала «бытовуха», мелкие персонажи с их страстишками. Только – космические, глобальные сюжеты, только грандиозные чувства и поступки. Герои его постановок – яркие, масштабные фигуры: Скульптор, Хоакин, Художник, Едигей Буранный…

Почему же самому Гедрюсу, бывшему на «ты» с Вечностью, был отпущен столь короткий век? Тайна.

Модрис И ГИТИС

По главному проспекту Вильнюса (в тот момент он назывался Ленинским) примерно в середине 60-х годов прошлого века нередко прохаживался высокий, светлоглазый молодой человек в большом «ренессансном» бархатном черном берете, черном же узком и длинном пальто. Барышни и дамы, как по команде, с интересом смотрели ему вслед. Неудивительно: у местных светских львиц, как это обычно бывает в городах с не очень большим населением, каждая харизматическая мужская особь всегда на учете. Каково же было мое удивление, когда, приехав в Каунас по приглашению Гедрюса на спектакль «Ecce homo» (мы только недавно с ним познакомились, это была наша вторая встреча), в дверях театра я столкнулась с тем самым загадочным незнакомцем. Через пару минут выяснилось, что он непосредственный «шеф» Гедрюса, руководитель Ансамбля пантомимы Модрис Тенисон. Этот латвийский художник, актер и режиссер собрал из актеров вильнюсского Молодежного театра небольшую труппу пантомимы (в нее был принят и Гедрюс), которую затем взял к себе на баланс Каунасский драматический театр.

Подопечные Тенисона не были профессиональными мимами (у большинства вообще не было актерского образования), мастерству учились, как говорится, на ходу. Модрис, по возрасту почти ровесник своих артистов, оказался великолепным учителем. За плечами у него самого была Школа рижской пантомимы, имевшая известность в Союзе и за рубежом. Параллельно с уроками пантомимы и хореографии, репетициями спектаклей Модрис вел с актерами занятия по рисунку, живописи, скульптуре, устраивал совместные прослушивания и обсуждения музыкальной классики. Этот опыт воспитания актеров впоследствии использовал Гедрюс в своем Театре пластической драмы.

Пантомима – специфический жанр, интерес публики к нему может вспыхнуть на несколько лет, а затем угаснуть на десятилетия. В шестидесятых – начале семидесятых годов выступления артистов, выходящих на сцену в черных трико и цилиндрах, с набеленными лицами, как у Чаплина или Марсо, пользовались неизменным успехом. Как правило, представлялись небольшие пантомимические новеллки – комические или грустные, но непременно с неким философским подтекстом.

Модрис Тенисон претендовал на большее – постановку полноценных пантомимических спектаклей. В то время на всю Европу гремели Вроцлавский театр пантомимы Генрика Томашевского и его последняя постановка – «Apokalipsis cum figuris». Следуя примеру польского коллеги, Модрис назвал первый спектакль каунасской труппы тоже по-латыни: «Ecce homo» – «Вот человек». Эту фразу, по свидетельству древних историков, произнес Понтий Пилат, указав народу на Христа в терновом венце, – так прокуратор якобы надеялся вызвать у толпы жалость к страждущему. Значительно позднее (в 1888 году) так же, «Ecce homo», озаглавил свое последнее произведение Фридрих Ницше, не забыв сделать приписку: «…с цинизмом, который станет всемирно-историческим, я рассказываю самого себя».

Постановка Тенисона на Первом фестивале ансамблей пантомимы Прибалтики была признана лучшей философской пантомимой.

Потом были «Сны снов», «Берегите бабочку», «Каприччио ХХ века», «Коллаж». Публику, особенно интеллектуальную молодежь – в Литве ее почему-то называют академической – завораживали невнятные сюжеты, сложная и холодноватая эстетика этих спектаклей, безупречная техника актеров, их телесная красота.

Гедрюс-актер всегда был в идеальной физической форме. Сетовал лишь на то, что у него «не те» руки, мужицкие: ладони широкие, пальцы короткие. Миму, мол, положены аристократические узкие кисти и длинные пальцы. Именно такими (невероятно, но факт) становились руки у Гедрюса, когда он играл на сцене…

В какой-то момент актерство стало ему тесно. В Гедрюсе начал просыпаться режиссер. Судьба вела его за руку. Выдержав огромный конкурс, поступил на режиссерский факультет Государственного института театрального искусства имени А.В. Луначарского (ГИТИС). Курсом руководила профессор Мария Осиповна Кнебель, последовательный и точный толкователь системы Станиславского. Занятия в ГИТИСе, поначалу дававшиеся Гедрюсу отнюдь не так легко, как он ожидал, заставили многое пересмотреть в его представлениях о театре. Например, отказаться от «плаституции» – использования красивых движений, так сказать, без нужды. И усвоить, как «Отче наш», что любое сценическое действие, каждый жест, эмоция, поворот головы должны иметь под собой драматургическую основу, должны быть оправданы смыслом.

Гедрюс признавался, что не был самым любимым учеником Марии Осиповны. Может, немного ревновал ее к сокурсникам – будущим режиссерам драмы. Свое же предназначение он однозначно видел в пластическом театре. Но сам Гедрюс обожал Марию Осиповну бесконечно и искренне горевал, когда ее не стало.

из книги "Преодоление"