Виктор Сергачёв

После истории с переломами Виктор Николаевич утверждает, что он человек "легкий". Хотя в жизни ему приходилось порой ох, как тяжело.

Он один из "зачинателей" театра "Современник", он ведущий актер и режиссер МХАТа, он известен как исполнитель центральных ролей в фильмах "Скверный анекдот", "Карусель", "Эта веселая планета", "Пропавшая экспедиция", "Троцкий", причем Сергачев снимается и сейчас, в не самые лучшие для кино дни. Сегодня ему исполняется 65 лет.

– По-моему, Ваша творческая судьба разделена на два значительных периода – "Современник" и МХАТ. Чем для Вас был "Современник"?

– "Современник" был потребностью времени, реакцией на официальную идеологию. Театр организовал Олег Николаевич Ефремов при поддержке и непосредственном участии московской интеллигенции. "Современник" был не просто театром, он был в широком смысле клубом шестидесятников. Он объединял поэтов, ученых, драматургов, художников – интеллигенцию Москвы. А интеллигенция шестидесятых за все это время, может быть, была самым большим общественным потенциалом. Жаль, что не эти люди стали потом хозяевами страны.

– Вы считаетесь одним из основателей "Современника". Легко ли было "самоуправлять"?

– В "Современнике" первоначально действительно было правление из семи человек. И я входил в эту семерку. Мы были фанатиками своего дела и настолько едины, что все вместе отказались в первый раз от званий, на которые нас выдвинули вскоре после основания театра. Потом уж нас по одному стали "отлавливать" и награждать.

Помню, как-то мы за месяц провели около шестидесяти заседания правления! Когда они происходили? Конечно, большей частью после спектаклей, по ночам! Это была как бы семейная жизнь – дома-то мало бывали.

– Виктор Николаевич, когда же Вы умудрялись сниматься в кино при такой нагрузке в "Современнике"?

– Все умудрялись, но какая борьба с этим шла! Никто не должен был знать, когда и где ты снимаешься. Вот когда кто-то начал получать привилегии в этом смысле, тогда-то, может быть, и начался наш разлад.

А что касается кино – оно тогда было каким-то другим, доброжелательным, что ли. Ты вроде как и не переходил со сцены в совсем другое производство с другими людьми. А позднее я иногда отказывался от предложений, не потому, что роль не нравилась. Просто – зайдешь, послушаешь, понаблюдаешь атмосферу в группе и подумаешь: "Нет, здесь я работать не буду". С другими же людьми, в другой группе – с удовольствием соглашался.

Но главное, конечно, роль. Однажды я отказался сниматься у Райзмана в "Странной женщине". Он мне предложил небольшую роль какого-то совершенно спившегося человека, который пристает на вокзале к героине и его забирают в милицию. Я встретился с Райзманом, он мне сказал: "Понимаете, это должен быть совсем мерзкий тип, в конец опустившийся..." Я говорю: "Как у Шекспира – переюродить Ирода?" "Да-да, вот это нам и нужно!" Вы знаете, как-то мне противно стало, и я отказался, при всем моем уважении к Райзману.

– А как Вы воспринимаете самого себя на экране?

– Если плохо сыграл – с отвращением. Вот если я вижу на экране не себя, а персонаж – значит, что-то удалось. В этом смысле удался Троцкий.

У фильма "Троцкий" странная судьба. Насколько я знаю, он не был представлен на значительных фестивалях, кроме сочинского "Кинотавра". Но ни после премьеры, ни после презентации в Доме Ханжонкова, ни после показа по телевидению не последовало сколько-нибудь развернутых отзывов и рецензий. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что он окружен каким-то странным молчанием.

– Может быть судьба фильма напрямую связана с самой личностью Троцкого?

– Вы знаете, я думал над этим. И, кажется, понял, почему отсутствовала подобающая реакция. Дело в том, что одни зрители хотят видеть в Троцком монстра от революции, другие – великого революционного деятеля. Когда я снимался, то никоим образом не хотел играть отношение к этой роли – ни свое, ни чужое. Для меня судьба Троцкого была связана с той трагедией, с тем непримиримым историческим противоречием между великой теорией и кровавой стратегией ее воплощения. Как у Пушкина – "Гений и злодейство несовместны..." Для меня главной была человеческая, личная судьба Троцкого. Я думаю, что эмоциональным фоном его частной жизни было страдание за судьбу своих детей, которых он в конце концов погубил. Но это я говорю сейчас, а пути актерской работы неисповедимы и часто необъяснимы.

В смысле популярности я как актер в трактовке этого образа, может быть, и допустил ошибку. Но как художник, мне кажется, я абсолютно прав! Ко мне подходили незнакомые люди и благодарили: "Спасибо Вам за Льва Давыдовича!"

– Виктор Николаевич, давайте тогда вновь вернемся к театру. Итак, Вы ушли из "Современника"...

– Во-первых, ушел Олег Ефремов, а я всегда связывал "Современник" в первую очередь с ним. Как с художником, с его направлением, с его чутьем, с его художественным вкусом. Но я ушел не просто так, а на режиссерские курсы, на которые он меня пригласил. С Олегом Герасимовым мы поставили спектакль – пьесу Рощина "Старый Новый год", который шел с большим успехом. Ефремов его доделывал и потом снял по нему телефильм.

У Ефремова был замысел обновить режиссуру во МХАТе, что он впоследствии и осуществил. Но только не так, как предполагалось вначале. С этими курсами вообще какая-то странная вещь получилась. Они кончились... ничем. Назывались они "Высшие режиссерские курсы при Министерстве культуры СССР". Их составляли известные актеры МХАТ, в той или иной степени имевшие режиссерский опыт. Я начинал репетировать "Любовь под вязами" О’Нила в новом переводе Алексея Симонова. Был сделан макет Бархина, получивший премию на терминале в Чехословакии. В главной роли репетировал замечательный артист Михаил Болдуман. Мы дошли до прогона в аудитории, но начались все эти внутритеатральные обсуждения – ох уж этот яд! Спектакль свернули. Однако Ефремов мне сказал: "Ну, хочешь – продолжай..." Я подумал-подумал, и не стал продолжать. Не то, чтобы обиделся, а просто устал.

– Может быть, нужно было немного поинтриговать?

– Наверное. Без этого редко какое дело пойдет. Но я не умею заниматься интригами, да и не хочу.

Так что тогда я остался во МХАТе актером. Был и трудный период, без ролей, без работы – период какой-то изоляции. Бог его знает, в чем дело. Во времена диссидентства известный художник Збарский как-то сказал мне: "Что ты трепыхаешься? Я конкретно про тебя не знаю, но существует список нежелательных пассионарных личностей в искусстве – личностей, которые могут оказывать влияние на массы. Если ты там – заткнись и молчи. У тебя не будет объемных ролей, никто тебе не даст постановок..." Может, так оно и было? Я не знаю. Какие-то вещи с той поры так и остались для меня неясными.

И сейчас иногда сталкиваешься с той давней неясностью. К примеру, в обновленном Камергерском переулке, который, я уверен, станет приятнейшим местом Москвы, на уличных стендах с фотографиями из спектаклей МХАТ моя персона запечатлена один раз – на групповой фотографии из спектакля "Новый американец". Под ней – фамилии актеров. Моей – нет. Впрочем, подобные уколы дискриминации знакомы многим и многим актерам.

– В свободное время Вы не ходите в Дом актера, в театры?

– В театры хожу, а в Дом актера - нечасто. Во времена "Современника" и позже мы постоянно сидели в старом ВТО. Пока деньги не кончатся, пока ресторан не закроется. А сейчас – нет. Сейчас интеллигенция разделилась. Видимая интеллигенция, которую все знают (я не хочу никого упрекать), она... не то что конформистски приняла власть, нет. Мы все ее приняли, не в этом дело. Но она ко всему приспособилась. Был соцреализм, деятели культуры обслуживали государство в том направлении, которое им навязывали, и с которым художник, конечно, не мог искренне согласиться. Но и сейчас существует социальный заказ. Власть имущие и деньги за него платят, и общаться хотят – на встречах, презентациях и так далее. Это естественно.

Но есть интеллигенция, которая неохотно в этом участвует. Я не езжу на фестивали, хотя там, говорят, очень хорошо – и попить, и погулять, и кино посмотреть. Я своих коллег понимаю, но общаться с ними не хочется. Мне им нечего сказать и нечем похвастать. Лучше пойти с другом в недорогой ресторан и посидеть там, не думая о делах.

– Виктор Николаевич, Ваша семья не актерская?

– Нет. Правда, моя первая жена была актрисой "Современника", но она давно в театре не работает. Выросла дочь Ольга – странный человек. По профессии она медсестра. Ей предлагали поехать работать в Италию. Не поехала. Говорит: "Русских людей лечить надо. Зачем я туда поеду?" Состояла в благотворительном Марфо-Марьинском обществе, ей предложили поехать в Германию. Опять не поехала. Я был поражен! Идеализм – идеализмом, но жизнь-то надо устраивать! Сейчас она поступила в мединститут, учится, а по выходным дням сутки дежурит в больнице. Она у меня человек исключительный.

Моя вторая жена филолог. Она болгарка, зовут ее Ваня. Закончила в Болгарии университет. У нас есть дочь Вера. Кое-как перебиваемся, живем. Дома все в порядке.

– А Вера в актрисы не собирается?

– У нее есть все данные, чтобы стать актрисой и без официального образования. Да, и так бывает. Она человек серьезный, в шестнадцать лет выдержала творческий конкурс на режиссерский факультет ВГИКа. Но недобрала баллы, приходится платить долги...

Кому что, а мне Бог дал хороших дочерей!

– Значит, дома у Вас, слава Богу, все хорошо. А как Вы все-таки объясните, что происходит сейчас в творческой среде? Каков Ваш взгляд изнутри на проблемы театра, кино? Только не говорите о финансах.

– Есть одна главная проблема – проблема интеллигенции. Людей интеллигентных – то есть сочетающих в себе и образование, и просвещение – становится все меньше и меньше. Как известно, российская интеллигенция вышла из гоголевской "Шинели". Значительная ее часть проделала это буквально: она вышла из этой пресловутой шинели, сбросила ее на тротуар, села в автомобиль и уехала от нее куда подальше. Проблема в том, вспомнят ли о ней, вернутся ли к ней. А ведь очень может быть, что ХХI век будет веком возврата к приоритету духовных потребностей, веком противостояния количественному миру имущества. Житейская истина "лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным" подвергнется скепсису: конечно, лучше, но далеко не всегда и не любой ценой... Давайте вспомним старую испанскую пословицу: «Человек – это то, что выше обстоятельств!»"

Сергей ВОВИН

Электронная газета Yтро, 22.08.2000