Жизнь по лимиту (1989)

Конец трущобного рая

«Ситуация в фильме «Жизнь по лимиту» пострашнее, чем у классика Максима Горького в разоблачительной пьесе «На дне». Есть огромный, заброшенный дом в современном большом городе, и ютится там нелегальная шпана: боксер, ныне алкаш при магазинной подсобке, философ, от большого ума опростившийся в кочегары, мнимая актрисуля, охотница до мужчин. И восемнадцатилетняя Маша, провалившаяся в институт и пошедшая в дворники, только бы не возвращаться к родителям, занудным учителям. Вам уже видится мурло с патлами, бутылка под цигарку, хахаль за хахалем и всяческая анаша. Так вот — Маша вроде цветка посреди навоза. Каждый день принимает холодную ванну. Чистая помыслами и душой, решительно не видит грязи вокруг.

По чести сказать, так и мы не видим. Художник Н. Сахаров старательно прячет паутину и мусор, пыль, отбитую штукатурку, раскуроченные трубы и батареи. Оператор А. Княжинский отснял лестницы и коридоры как лабиринт загадочного замка, что каждому снился в детстве. В блужданиях камеры, в тревожных паузах, под пронзительную мелодию-рефрен ловишь во всем печальную ностальгию, как в старой книжке, может быть, у Диккенса?

Она распадется, трущобная пастораль. Не грубияны-милиционеры прикроют ее, не глумливый стукач-комендант (сочная микророль Сергея Никоненко), а романтический пришелец с большими глазами. Красиво говорит, зовет жить широко и бездумно, настроит всех, как старец Лука, а сам — пустышка, враль, передатчик наркотиков. Прослышав погоню, бросит без колебания всех, даже Машу, доверившуюся ему безоглядно...

Отвлечемся от сюжета, поглядим вокруг. Вчера еще не позволялось, сегодня разрешили — и пополз наш усталый кинематограф на кладбище, в тюрьму, в больницу,

в морг, в общественные туалеты, в подвалы к бомжам и в котельные к проституткам. В кинотеатрах зазвучал бодрый мат, запахло мочой и блевотиной. Ах, когда бы среди мерзости этой сюжет рванул бы к высокому, к святому! Да где там! Уже хорошо, если без спекуляции преподнесут тебе честный «физиологический очерк», говоря старомодным языком, то есть картинку потаенных нравов, из полузапретного социального уголка... Но зритель, конечно, ропщет — не на это он готовил тридцать копеек.

И вот появляется молодой Алексей Рудаков, безусловно одаренный человек, хотя бы по линии красивой лести. Волков он накормил, овец не тронул: трущобы вроде и есть, и вроде они совсем не трущобы, заявлено дно жизни, а восхищает, как альпийский лужок, герои с этикетками мерзавцев, а присмотришься — лучше не бывает. Все это нетрудно, если режиссер сам же пишет сценарий.

Талант говорить пусть горькую, но правду — совсем иной талант. За самый красивый компромисс в искусстве все-таки приходится расплачиваться. В данном случае — общим ощущением творческой забавы, изящного экзерсиса и вдобавок жестокой ходульностью, мрачной безликостью героя Олега Меньшикова. Думается, что заслуженно популярному артисту как раз мешает острое чувство органики, вполне излишнее в сочиненных обстоятельствах.»

Виктор Демин

«Советский экран» № 16, 1990 год