Девочка и эхо (1964)

Последний день каникул

Новелла Ю.Нагибина, по которой сделан фильм "Девочка и эхо", способна расположить ее экранизаторов к умилению, к приятной художественной расслабленности. Если бы сюжет этот достался не режиссеру Арунасу Жебрюнасу вместе с оператором Ионасом Грицюсом, фильм легко мог бы получиться инфантильным, одуряюще сладким, по мысли своей коротким и наставительным. Но сосредоточенная, естественная в своей поэтичности мысль и манера режиссера, высокая, без позы, внятая и полнозвучная киноживопись оператора устранили эту близкую опасность. Их картина получилась строгой, потаенно значительной, чуть странной.

Трудно рассказать этот фильм, потому что главное тут - не "история". Ее как раз передать несложно: девочка прожила у моря лето, должна уезжать. Ждет отца, который заберет ее. Проводит целый день одна на пустеющем осеннем берегу и в этот последний день узнает слабую, растворенную во всем горечь расставания и острую, застревающую, как заноза, боль от чужого слабоволия, от торопливого и какого-то покладистого предательства, когда, заискивая перед главарем мальчишеской компании, от нее отступится товарищ этого ее последнего дня у моря. Мальчик задешево продаст ее секрет-секрет эха, которое отвечает тебе в горах, как только что продал ее самое на каменистом пляже, где скучающие подростки забрали ее одежду и получили свою толику развлечения от ее испуга, сердитого стыда и девчоночьей наготы. Эту-то компанию ребят, ухмыляющихся, щеголяющих расхлябанностью движений и брюзгливым выражением лица, мальчик поведет по тропинке наверх, чтобы эхо прокричало для них, а эхо будет молчать, и мальчик испугается, что запыхавшиеся на крутом подъеме спутники в отместку за напрасные труды что-нибудь выкинут над ним, и еще больше испугается молчания эха, и больше всего испугается собственной маленькой бессовестности, собственного первого предательства, и станет искать девочку, и пробовать остановить на дороге машину, чтобы нагнать ее - уже уехавшую, уже расставшуюся с этим днем, с морем и с ним.

Трудно рассказывать этот фильм, потому что главное тут - даже не мысли, которые из этой истории извлекаются. Простота расшифровки таит в себе опасность. Провозглашая, что только "имеющие уши" слышат мир во всем его полноголосии, что только "имеющие глаза" видят его, пока иные бродят тут с таким выражением лица, будто их обсчитали, - провозглашая такое, фильм рисковал быть и чувствительным, и наставительным, и небогатым, и не новым. Но "Девочка и эхо" имеет иную художественную цель, нежели проповедь: умейте видеть мир, растите в себе чистоту и открытость души, и тогда все вокруг откроется вам и отзовется... Фильм ничего не провозглашает, но сам есть чудо поэтического зрения.

Жизнь и смысл фильма именно в этом.

В начальных кадрах девочка трубит в рог у моря. Звук странен, слитен с шорохом волн, как странен сам этот старый почтовый рожок с несколько раз закрученным медным телом. Он, наверно, найден в старых вещах где-то в сарае, но он и похож на раковины, в которые трубят тритоны на старинных полотнах, изображающих морские триумфы. Линии его подобны также линиям, какие вычерчивают в воздухе дельфины, выскакивающие из воды, - в глубине кадра они проплывут однажды, выбрасывая вверх блестящие и радостные тела. И оно будет важно для картины Жебрюнаса, это появление дельфинов, как важно здесь все - ясный и бессолнечный свет, в котором ничего не выделено и ничего не исчезает, и простор кадра, безраздельно занятого морем, небом или скалою. Ионас Грицюс, один из лучших советских операторов, снял фильм "Девочка и эхо" без тени сентиментальности, без тени красивости, без малейшей подделки "под ребенка". Разве что в ощущении огромности и простоты моря есть что-то от фразы из детского сочинения, которая привела в восторг Чехова: "Море было большое" Большое море. Большое небо. Большие скалы. Мир фильма прежде всего велик, и в этом его главная красота. Грицюс все время сохраняет "крупность зрения", он обобщает, не отвлекаясь на подробности, не размениваясь на детали, как бы они ни были хороши.

Камеру настроила резкая, сухая, необщительная красота степного восточного Крыма; и она смотрит на этот мир глазами этого мира - пристальными, лишенными восторженности. Режиссерски изобразительная мелодия фильма идет не от стиха, а идет от ритмически выверенной прозы - с ее назывательными перечислениями и скупостью определений, с ее закрытой интонацией. Вот почему так хороши здесь именно медленные, ровные панорамы, именно "проза", вроде будки телефона-автомата у самого моря, каких-то бетонных конструкций на том же берегу или на платформах огромных грузовиков, уходящих по степной дороге. И при всем том море, земля, небо здесь воспринимаются в своем естестве стихий, а детскость здесь сродни эпичности.

Из этих волн не выплывает древнегреческая Амфитрита, супруга Посейдона, и все же в них есть та значительность и одушевленность, которые некогда заставляли человека видеть в море богов. В фильме будет обязательное, органичное для него "перенесение": одухотворение, чудо здесь произойдет, но случится оно в телефонной будке, в серой металлической кабине, примостившейся рядом с загадочными в своей недостроенности опорами какого-то прибрежного сооружения. Девочка залезает сюда, чтобы поиграть, будто она разговаривает по телефону, а отключенный автомат нежданно отзовется ей десятками человеческих голосов, и она будет крутить и крутить диск, вызывая снова и снова эти человеческие голоса, смеющиеся и радующиеся, и сама будет смеяться, и дождь монеток, который осыпает ее здесь, будет так же чудесен и щедр, как золотой дождь эллинских мифов...

Литовский кинематограф складывается сейчас в одну из интереснейших школ в советском киноискусстве: после "Живых героев", где тот же Жебрюнас снимал лучшую здесь новеллу "Последний выстрел", после "Канонады" и "Шагов в ночи", после тревожной, неуравновешенной и такой талантливой "Хроники одного дня" Витаутаса Жалакявичюса картина "Девочка и эхо" дает тому новое свидетельство.

А.Иноверцева

Сборник "Экран 1965". 1966.