Узбекистан, конец 80-ых. В райцентре, в угоду крупному партийному начальнику, решают построить интернациональное кладбище. Это важное государственное дело поручают товарищу Бойкенджаеву — талантливому исполнителю и верному человеку, хорошо зарекомендовавшему себя на госслужбе. И Бойкенджаев берется за дело с отчаянием и рвением истинного партийца...
последнее обновление информации: 19.12.24
Лениниана Юсупа Разыкова
Пир начался за здравие, а кончился за упокой: партийный бонза, прибывший с неофициальным визитом к товарищам по партии, закусил не в меру и скончался от обжорства прямо в роскошном парчовом халате — скромном подарке местных коммунистов. Не помог даже медицинский спецотряд, сопровождавший несчастного и по опыту знающий, что с высокопоставленными гостями всякое может случиться. Объевшийся чиновник сам напророчил свою смерть, в угаре щедрого восточного застолья возжелав построить кладбище имени IV Интернационала (в форме пятиконечной звезды), на котором дружно и в согласии могли бы покоиться узбеки, евреи, корейцы и представители других национальностей, населяющих цветущий Узбекистан. Едва успев изложить свою «благую идею», он тут же испустил дух. «Товарищ Бойкенжаев» Юсупа Разыкова со смерти начинается и смертью заканчивается. {}
Можно позавидовать уму и таланту узбекского режиссера, снявшего, «антисоветское» кино в рамках классической советской формы, причем без «миссионерского» пафоса, свойственного фильму Сокурова, но с добродушной иронией, достойной лучших представителей жанра. К тому же в наше беспамятное время, когда не только все позабыли своих замечательных предков, но и сами предки (и Панфилов, и Рязанов, и Данелия), потеряв связь с настоящим, не в состоянии вспомнить себя прежних. «Товарищ Бойкенжаев» свидетельствует о том, что кинематограф теперь уже независимых республик ставит перед собой глобальные постсоветские вопросы, все еще актуальные для многих современников и важные для истории нашего общего прошлого, и справляется с ними лучше российских кинематографистов, по правде говоря, в эту сторону не очень-то и глядящих. Возврат к разрушенным формам, предпринятый Разыковым, становится инструментом анализа и критики того, что в них сохранилось живого и сохранилось ли. Речь идет о вещах содержательных, неуничтожимых, с одной стороны, насквозь мифологических, но с другой — глубоко экзистенциальных. Чтобы развенчать миф, необходимо «влезть в его шкуру», а не содрать ее, как это традиционно практиковало постсоветское кино. Разыков подрывает советскую мифологию изнутри, сохраняя (или даже восстанавливая) при этом ее внешний вид.