Пятьдесят лет назад, в 1958-м, когда голубые экраны телевизоров еще не стали прозаичным атрибутом каждого дома, о компьютерах и видео не помышляли в самых смелых фантазиях, и народ выстаивал долгие очереди в кассы кинотеатров, дабы приобщиться к «важнейшему из искусств» — кино, на экраны вышел первый самостоятельный фильм молодого режиссера-постановщика Марлена Хуциева «Два Федора», где в роли Федора-большого дебютировал никому не известный студент режиссерского факультета ВГИКа Василий Шукшин. В роли Федора-малого снялся девятилетний харьковский школьник Коля Чурсин.

Марлен Хуциев, уже прогремевший на всю страну фильмом «Весна на Заречной улице», поставленным им в соавторстве с Федором Миронером, начинал работу над фильмом «Два Федора», в основу которого была положена бесхитростная история из жизни бывшего солдата Федора и его маленького тезки. О том, как встретились эти два человека, как крепла их мужская дружба, какие испытания им пришлось преодолеть, и рассказывает фильм.

Двадцатисемилетний Василий Шукшин был студентом третьего курса режиссерского факультета ВГИКа, учился у Михаила Ромма. Среди студентов элитного вуза выделялся какой-то основательностью, надежностью, да и внешним видом — ходил в темно-синей гимнастерке, галифе и сапогах. В таком совершенно немыслимом для жаркого одесского июля одеянии его и увидел режиссер. Увидел и сразу узнал в нем своего главного героя.

Коля Чурсин учился в харьковской школе № 104, особой скромностью и прилежанием не отличался, и на школьных переменках выплескивал скопившуюся на уроках энергию. Потому, когда завуч школы, заглянув в класс (был урок географии — это Чурсин и сегодня помнит), пригласила его к директору, мальчишка стал перебирать в уме свои предполагаемые «подвиги».

— В районном Дворце пионеров собралось очень много ребят из разных школ города, — с улыбкой вспоминает Николай Кузьмич. — Одни горели желанием стать звездой экрана, другим — и мне в том числе — было просто интересно. Помощник режиссера посмотрел типаж, отобрал пятерых (вот где невысокий рост сыграл добрую службу!) и попросил рассказать какое-нибудь стихотворение. Я читал Некрасова, «Мужичок с ноготок». В конце концов, нас осталось двое. Часов в десять вечера мы узнали, что после телефонного разговора с режиссером решено: сниматься будет Чурсин.

Газета «Кинонеделя Ленинграда» тогда писала: «Поиски малого Федора были, пожалуй, самыми длительными. Пробовали разных ребят — и одесских, и киевских, и московских, и запорожских. Около 20 «Федоров» посмотрел режиссер, и, наконец, удалось найти парнишку, которому за пробную съемку можно было поставить «пятерку». Так харьковского школьника Колю Чурсина утвердили в правах и обязанностях малого Федора. Он сразу понравился всем «своими собственными» мальчишескими качествами, понятливостью и умением выполнять задание режиссера по-взрослому».

Коле Чурсину «дядя Вася» тоже сразу понравился: он был моряком, и фамилия его — Шукшин — тоже понравилась — звучная такая, решительная. По фильму два Федора общаются на «ты», потому никто не мешал Коле быть на «ты» с Шукшиным и вне съемок (для лучшего вживания в образ), к тому же он обращался к мальчику — «старик», совсем как к взрослому.

Дни во время работы над фильмом для Коли были весьма насыщенными: съемки, дубль за дублем, после чего — школьные занятия (учителя приходили прямо на киностудию). Иногда съемочной группе объявляли: «Завтра съемка с двух часов: утром наш малый Федор пишет контрольную работу».

Памятных моментов много. Вот как-то работали над эпизодом прощания Федора с мальчишкой на перроне: Федор-малый, сойдя на какой-то станции, уходит, и солдат, понимая, что нет у парня никакой тетки, никого нет, догоняет его и, схватив в охапку, бежит за уходящим эшелоном.

— И вот на одном из дублей со мной на руках споткнулся Шукшин, и мы кубарем покатились по перрону прямо к колесам идущего состава, — вспоминает Чурсин. — Я и понять-то ничего не успел, все в считанные секунды произошло. Только почувствовал, как Василий Макарович еще крепче прижал меня к себе. Перрон был весь усыпан щебнем, песком, и Шукшин «затормозил» локтем, содрал при этом руку до крови. Вся съемочная группа замерла: страшно подумать, что могло произойти. Снимать в этот день больше не стали…

Как-то рассказал Коля Шукшину один анекдот, «с картинками», под честное слово, как другу. Смутился «дядя Вася», но ничего не сказал, боясь обидеть мальчишку. Спустя некоторое время паренек понял, что Хуциев, которого он почитал за большого начальника, знает и анекдот, и то, что рассказал его Шукшину малый Федор. Долго оправдывался Василий Макарович: «Ты, старик, не обижайся, так вышло…»

— Снимали эпизод, когда Федор-большой, узнав, что приемыш отрезал косу Наташе, дает ему пощечину, — рассказывает Николай Кузьмич. — Я никак не мог заплакать. Дубль, второй, третий… Не плачется, и все тут. После очередного неудачного дубля подходит ко мне моя мама, которая всегда была рядом, на съемочной площадке, и говорит: «Что же ты, Коля, стал плохо играть? Ничего у тебя не получается… Наверное, будут искать другого исполнителя». И так мне обидно стало, но не столько потому, что это было несправедливо, сколько потому, что не сказали мне прямо. Вот тут-то режиссер скомандовал: «Мотор!». Легкое касание руки Шукшина к моей щеке — и слезы брызнули из глаз: показалось, что удар был совсем не шуточный.

На следующий день выехали «на натуру», на полигон Одесского военного округа. Дело в том, что титры были задуманы на фоне поля после боя: танк подбитый, дымящаяся воронка, обожженная земля. Работали долго. После обеда в солдатской столовой Хуциев подошел расплатиться, за всех. Только Коля Чурсин, насупив брови (эдакий мужичок с ноготок), сказал: «За себя я сам заплачу!». Обида на взрослых была еще сильна. «Дядя Вася» долго убеждал настырного мальчишку (как ему не верить — моряк ведь!), что мама сказала обидные слова по просьбе режиссера, специально для того, чтобы заставить заплакать парня, что это лишь психологический прием, необходимый в профессии актера.

В свободное от съемок и школьных занятий время Шукшин вместе с Колей и Игорем, сыном Хуциева, любил потолкаться на Одесском Привозе. И по тому, как он смотрел на хитроватых бородатых мужиков, краснощеких теток в цветастых платках, на только что демобилизованных молодых парней, было видно, что они ему очень близкие, свои. И он для них — свой.

— Помню, давно не бритый мужичок продает лакомство — красных петушков на палочке, — улыбается Николай Кузьмич, — Шукшин хитровато подмигивает и говорит: «Небось облизал, чтоб смотрелись богаче!».

— Лучше всего его суть определяет слово «мужик», — считает Чурсин, — ведь я общался с ним, как, впрочем, и с другими членами съемочной группы, еще очень долго. В общении с ним всегда возникало чувство защищенности, основательности, хотя он был до крайности застенчив, стеснителен и даже замкнут.

После выхода «Двух Федоров» на широкий экран посыпались публикации. Фильм был принят неоднозначно. Разразилась газетно-журнальная полемика. В критической статье А. Грибич было высказано мнение, что «не всегда В. Шукшину удается точно передать состояние своего героя: порой ему явно не хватает профессионального мастерства, глубины и правдивости… пригласить начинающего актера на такую ответственную роль — конечно, риск. В данном случае он не оправдал себя. Искренность изменяет иногда и Коле Чурсину, хотя в целом его Федор-малый — обаятельный образ».

Что ж, прошедшие годы определили место в истории и «начинающего актера», и А. Грибич… А Колю Чурсина заметили: на натурных съемках в Киеве на киностудии им. А. Довженко режиссер Суламифь Цыбульник пригласила его на роль Тимки в фильме «Мальчики». Еще почти год съемок. Затем почти сразу — приглашение сниматься в фильме «Кровь людская — не водица»… В то время его безошибочно узнавали взрослые и дети, а девчонки из соседнего двора вздыхали: кинозвезда! Его часто приглашали в кинотеатры рассказать о съемках перед просмотром фильма. Но мечтал Колька Чурсин совсем о другом. Его звала романтика гидрогеологических экспедиций. Отец, проработавший всю жизнь на Харьковском тракторном заводе, как, впрочем, и вся родня Чурсиных, ворчал: «Не профессия это!» А Николай, получив «единицу» на первом экзамене в машиностроительном техникуме, куда подал документы по настоянию отца, бегом — в гидрометеорологический техникум, где учился когда-то трагически погибший старший брат.

— Вы бы видели лица членов приемной комиссии: ожидали трагедии, а моему счастью не было предела, — усмехается Чурсин.

— Все правильно, старик, — говаривал ему потом Шукшин, — заниматься надо тем делом, которое любишь…

Затем была работа и учеба в Харьковском инженерно-строительном институте, экспедиции. По долгу службы Николаю Кузьмичу приходится общаться со многими людьми. Те, что постарше, лихорадочно перебирают в памяти знакомства и встречи, пытаются вспомнить, где видели это лицо: голубые глаза, непослушные вихры, спокойную рассудительность уверенного в себе человека, искрящуюся доброту. А он, пряча в уголках губ лукавую улыбку, оставляет собеседника в неведении: не любит он хвастаться.

Осталась в нем та же мальчишеская горячность, нетерпимость к несправедливости. Сотрудники знали: начальник отдела Чурсин не терпит в работе расхлябанности и безответственности.

Вместе с Николаем Кузьмичом перебираю фотографии и газетные вырезки полувековой давности. Рабочие моменты съемок, кадры, не вошедшие в фильм: мальчишка с не по-детски серьезными глазами и крепкий коренастый солдат, во всем облике которого какая-то надежность, прочность.

— В сложные периоды моей жизни — а их, поверьте, было немало, — делится Чурсин, — я всегда чувствовал его сильные руки, которые не давали подмять меня колесам состава, имя которому — жизнь.

Наталия Дрозд