Виталий Соломин

Почти до самой роли доктора Ватсона он не играл в кино ни англичан, ни докторов, ни вообще иностранцев, не говоря уже о представителях высшего общества. Правда, в списке его киноролей были люди с военной выправкой, и даже один – раненый в ногу офицер, но то были бойцы рабоче-крестьянской Красной Армии. В основном же, его актерский тип оценивали как «русского паренька» или «настоящего сибиряка» – каким он и был в действительности.
Его Ватсон не согласен быть частью книжной иллюстрации, элементом декора, даже причудливым. За ним таится неведомая глубина, и, прежде всего – неведомая ему самому. Он сам не ожидает поступков, какие совершит через минуту. А через полчаса он убежден, что так поступил бы всегда.

В эпизоде с карманными часами Холмс, как бы походя, замечает, что старший брат Ватсона был мот и пьяница, отчего и умер. С точки зрения сыщика это очевидный логический вывод, для Ватсона – прямое оскорбление. Вот как он сам, – рукою Конан Дойла, – описывает свою гневную реакцию: «расстроенный, я вскочил со стула и, хромая, зашагал по комнате» (цитата из повести «Знак четырёх»). Вскочил и захромал! Он так разгневан, что забыл о своей больной ноге. В книге не верить автору нельзя – иначе зачем читать? В жизни возникает соблазн свой гнев демонстративно разыграть, инсценировать. Соломин не играет. Он проживает этот эпизод на уровне психофизиологии, – попробуйте-ка «изобразить» поднятие давления. Доктору привычнее описывать, как у других «лицо становится пунцовым» или «вздуваются вены на висках», в фильме же мы видим, как все это происходит с будущим летописцем.
Ватсон в исполнении Соломина не только очевидец, но и объект нашего наблюдения. На всем протяжении сериала он – барометр настроения, с необычайной точностью фиксирующий перепады от «бури и негодования» до «тихой умиротворенности». Вздумай Конан Дойл приложить к рассказам кардиограмму доктора Ватсона, век спустя она бы совпала с кардиограммой артиста.

В его внешне спокойном, но быстро воспламеняющимся докторе Ватсоне легко смешались две актёрские краски, притом прямо противоположные – весёлая опереточность и серьёзная драма. Первая была опробована почти одновременно с сериями о великом сыщике. В фильме-оперетте «Летучая мышь» Виталий Соломин сыграл беззаботного венского аристократа. Его «фрачный герой» пел, танцевал, в весёлом задоре перепрыгивал бильярдный стол, и вообще всячески балагурил. Делал он это с особой искрой, ведь на съёмочной площадке он соревновался со своим старшим братом Юрием, который балагурил не меньше.
Вторая, трагическая краска необычайно ярко блеснула в инсценировке пьесы Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе» (её перенес на телеэкран режиссёр Леонид Хейфец). Соломин явил нам личность амбициозную и трагическую, которая мечется между двумя желаниями: скинув в Генуе тирана, короновать себя монархом – или вернуть генуэзцам республику, отказавшись от власти. Первое значит «стать великим». Второе – «стать божественным». Разница огромна. Душа Фиеско разорвана пополам: к свету он повёрнут слепящим очарованием, а к делам – циничным расчётом. На людях он – блистательный сеньор, а в моменты приватных бесед со слугой-мавром он мрачен и угрюм. Полный обаяния и цветущей молодости, тщеславия и коварства. Как просто было уйти в сторону трафаретного злодея, когда за приветливой маской спрятан негодяй, но Соломин объял крайности этого сложного характера, будто головокружительным пируэтом. Его Фиеско верит, что с божьей помощью настигнет заветную цель, ибо без коварства великие дела не делаются. Он – белая ворона, неординарная личность, вершит политику согласно принципам Макиавелли: то притворяется хитрым лисом, то – благородным львом. Однако искусство политики старше любого своего адепта и много коварней…

Александр Седов